для украшения письма, но верное изображение прогулки моей по валам Бергопзома.
Я думаю, что Вы теперь занимаетесь приготовлением к болотной охоте; желаю Вам вполне насладиться оной. Берегите для меня местечко в вашей дружбе, а я постараюсь платить Вам частыми историями: это единственная выгода путешествия. Следующее письмо мое будет гораздо занимательнее, заключая в себе подробности последних важных событий.
Не могу пропустить также, что в Бергопзомской церкви положен нашими офицерами мраморный камень, на котором вырезаны имена героев, погибших при сем достопамятном приступе. Всякий истинный англичанин, оплакивая прах воинов, мысленно посвятит подле памятника им, воздвигнутого и падшим при Фонтенуа, славные эмблемы чести и патриотизма.
Еще раз – прощайте, вспоминайте обо мне.
ПИСЬМО III
Пол – своему двоюродному брату Питеру
Твоя политика, любезный брат, есть, так сказать, отголосок политики шотландской. Ты знаешь лучше всех нашу старую характеристическую пословицу: «Получив успех в деле, будь осторожен». Но сия осторожность, относясь более к прошедшему, нежели настоящему времени, может быть хорошим правилом только в расчетах деревенского политика.
Хотя союзники успели низвергнуть с трона опасного властителя Франции, однако же сия держава имела еще довольно сил, чтобы рано или поздно произвести ужасную бурю. Прошлогодние происшествия редко занимают вас, и потому ты, конечно, позволишь мне упомянуть о важнейших из них. Первое взятие Парижа было столь сомнительно и сопровождалось столькими затруднениями, что победа, увенчавшая сию кампанию, казалось, произвела не столько радости, сколько удивления в самих победителях. Сие великое событие почиталось более исполнением странных надежд, нежели натуральным следствием взаимной борьбы, которое привело ныне союзников ко вратам Парижа, так точно как прежде Бонапарта ко взятию Вены и Берлина. Довольные собственными успехами, победители не имели никаких причин к наложению тягостных условий на побежденных; французы со своей стороны с неизъяснимым удовольствием видели себя изъятыми от всех ужасов внутренней и внешней войны, как-то: осады, грабительства и контрибуции.
Тягостные налоги и конскрипции, особенно беспрерывные неудачи Бонапарта, сделали правление его ненавистным народу. Характер правления Бурбонов, при вступлении во Францию, был неоцененным благом не только для тех, кои восставали против деспотизма, но он еще мог рассеять сомнения многочисленного класса граждан, желавшего, чтобы бедствия и ужасы революции не вовсе были бесполезны. Политическая лаборатория, откуда долженствовало выйти равенство прав, разразилась в руках сих неблагоразумных испытателей; однако ж они утешались привилегиями, в коих король обнадежил их при своем утверждении.
«Хотя алхимик не находит важной тайны своей, не существующей ни в науке, ни в природе, зато открывает другие предметы, кои вознаграждают труд его: следственно, его опыты не совсем напрасны».
Таким образом все партии удовольствовали себя и других, и занятие столицы, почитаемое окончанием несчастий, понесенных Францией, было предметом всеобщей радости, в которой парижане приняли или старались принять участие, так же как их гости. Но сие спокойствие общественного духа, столь благоприятствовавшее миру, было непродолжительным: французы вскоре начали изъявлять признаки сожаления и негодования.
Первым поводом к неудовольствию были жалобы высшего дворянства и духовенства.
При утверждении Карла II английские дворяне, участвовавшие в революции по вине отца его, были совсем в ином положении, нежели французские эмигранты. Некоторые из них пали на поле сражения, другие погибли на эшафоте по приговору самовластного похитителя; но большая часть обедневших от сборов и конфискаций находилась еще при своих землях и пользовалась правами собственности; их влияние, хотя и слабое, было заметно, и если бы они соединились в одну отдельную партию, то могли бы поддержать свои требования. Но чрезвычайное благоразумие и откровенность Ормонда, Кларендона и других главных начальников разрушили план обманчивого и гибельного их предприятия. Опасность от противоборства заранее не была объявлена народу республиканцами; он узнал о ней уже из манифеста роялистов, в котором они отрицались от всякого мщения и самолюбивых замыслов и приписывали все свои бедствия не особенному какому-либо классу граждан, но гневу Всемогущего, который ниспослал на главу их наказание, как за собственную вину их, так и за погрешности всего народа.
Таково было объявление английского дворянства в сей перелом.
Французские же дворяне, пережившие восстановление Бурбонов, не имели никакого влияния; несмотря на то они объявили требования, гораздо важнейшие, нежели английские аристократы при утверждении Карла II. Конечно, несправедливо обвиняют их, будто они ничему не выучились и ничего не забыли во время продолжительного своего изгнания. Однако должно удивляться их желанию составить собой особенный класс, отличный по своей верности и страданиям за короля.
К сим смешным требованиям французских эмигрантов присоединилась совершенная невозможность поддерживать оные: многолетнее изгнание прервало все сношения их с отечеством. Они разделились на многие классы, и старые изгнанники, покушавшиеся восстановить трон королевский оружием, взирали с презрением и ненавистью на новых, коих извергало каждое потрясение Французской революции. Из них мало было людей с отличными талантами; изгнанные в зрелых летах уже состарились; бежавшие же из Франции в юном возрасте, находясь долгое время между иностранцами, не знали нравов и обычаев своего отечества; и вообще ни те ни другие не имели практической опытности в делах общественных.
Итак, в сей партии не было мужей, отличных по своему происхождению; верности и особенной преданности к Людовику XVIII; он не мог избрать из них деятельных агентов для производства общественных дел. Между ними находились многие, достойные украшать двор, а не защищать его. Но должно ли удивляться, что люди, разделявшие бедствия своего монарха и явившие столько усердия и преданности к его особе, были приближены к нему при перемене счастья? Должно ли удивляться, что Людовик, взойдя на трон, сохранил любовь доброго и признательного государя к тем из своих подданных, которые соединены были с ним:
И верностью в судьбине злой,
И дружбой искренней, святой.
Один эмигрант, муж отличного достоинства, разбирая подозрения против монарха, осмелился сказать, что для надежной твердости трона, король должен продлить еще на десять лет силу закона об изгнании эмигрантов. Напрасно защитники Людовика старались заметить народу, что король был весьма далек от пристрастия к эмигрантам; многие думали, что он ожидал только минуты утверждения своей власти, чтобы удовлетворить их требования. Сии подозрения, поражавшие умы легковерных, подкрепляемы были недоброжелателями, которые пугали мирных поселян отдаленным звуком феодальных цепей; между тем как неизвестность насчет собственности тревожила многочисленных и сильных стяжателей национальных земель.
Всеобщая ненависть к духовенству и опасение, чтоб оно не потребовало церковных имуществ, возбуждали еще большее негодование, нежели мнимое пристрастие короля к эмигрантам.
Благочестие, отличавшее короля и графа д’Артуа во время их несчастия, не переменилось и по
