И когда повелитель вышел на галерею, купцы упали на колени, хотя двор был сыр и с утра не метён.
И снова глава города сказал:
— Говорите! Меч Справедливости внимает вам!
Долго никто не решался заговорить: первому — первый удар, — так давно было заведено Тимуром.
Но говорить было надо, и после новых приглашений главы Султании купцы заговорили. Но не султанийские, а дальние, сирийские:
— Справедливейший государь! Мы ехали сюда торговать, и мы здесь. В чём вина наша?
Тимур не ответил, а глава Султании снова пригласил:
— Говорите, говорите!
Но как сказать, что грузились, вьючились, спешили прочь отсюда из-за недоверия к справедливости самого Меча Справедливости?
Тогда, воздев руки как на молитве, обратился к Тимуру старейший из султанийских купцов, старшина шелковиков, иранец Яхья Гиляни:
— Превеликий повелитель! От всевидящего ока вашего не убереглись наши обидчики, взимавшие с нас незаконные поборы и подати. Нам ли не ликовать и не славить справедливость меча вашего, к подножию вашему прибегая со словом благодарения и покорности.
«Прибегая! — подумал Тимур. — Я видел, как вы тащились сюда, лицемеры!»
— А Гиляни продолжал:
— Не под покровом ли Щита Милосердия мы спокойны за достатки и за скарб свой? Но зима надвинулась, и пришло время переложить товары на базарах — летние убрать, зимние привезти, — тем и занялись мы нынче…
«Хитёр! — думал Тимур. — Отговорился!»
Уже и другие купцы осмелели и покачивали головами в подтверждение слов старейшего из них. Никто не ждал пощады, надеялись на снисхождение.
«Сколько золота набито в этом мешке? — думал Тимур, глядя на толстого, в распахнувшемся халате старика Гиляни. — И, видно, всё спрятал, оттого и смел! Да я бы нашёл, я бы нашёл!»
Остальные после слов Гиляни лишь кланялись и жалко улыбались.
Тимур прохромал по самому краю галереи, от столба до столба, глядя себе под ноги.
Даже дыхание замерло у десятков этих лукавейших людей города: он решает, какой казнью наказать их за своеволие. Не надо было закрывать базар, надо было добро закопать потихоньку, без всяких прощаний с семействами, пускай бы жёны пропадали пропадом, — сохранить бы товары, а жёны найдутся! Надо было отмалчиваться, а не шептаться. Теперь попробуй-ка вспомнить, с кем за это время шептался, кому со страху доверился? Вот она жизнь, — долго её бережёшь, да в миг теряешь! И с кем вздумали хитрить, от кого прятаться! Спрячешься ли от смерти, перехитришь ли зверя?
И вот он повернул к ним твёрдое, неотвратимое лицо и кивнул:
— Торговать надо!
Они, застыв, смотрели, ещё не уразумев его слов, а он уже пошёл с галереи, больше не глядя на них, и скрылся за дверью.
Они переглядывались друг с другом восхищенными, сверкающими глазами, теснясь в воротах, отталкивая с дороги воинов.
Перед ними раскрывалась площадь, за ней высились каменные купола над базарными перекрёстками, камышовые плетёнки над торговыми улицами, ворота караван-сараев…
— О милостивейший, о справедливейший из повелителей, о Повелитель Мира, о Щит Добродетелей, о Меч Ислама!
Им и в голову не приходило, что он стоял за узким окном и следил за их восхищением, за их радостью, смотрел, как снова поднимались их надменные головы, как становилась степенной поступь богатых, как снова арабы пренебрежительно отворачивались от евреев, как христианские купцы оправляли свои камзолы, чтоб не столь заметны были чёрные кушаки…
— Торговать! Надо торговать! — кричали они встречным торговцам. — Он не даст в обиду! О Колчан Милостей!
«Кинулись! — думал Тимур. — Как стадо на водопой. Овец чем позже стричь, тем шерсть длиннее…
И, закинув за спину руку, пошёл на женскую половину дворца.
Его, по обычаю, встретила великая госпожа.
Он, ответив на её приветствия, остановился:
— Ну?
— Всё тут в запустении, не велеть ли разложить всё, как было?..
— Нет, вели складываться. Зимовать тут нехорошо. Пускай тут проветрятся. Перезимуем в Азербайджане, в Карабахе. Там потеплей. Я туда послал, там готовятся. Поезжайте, пока погода стоит. Не то задождит, наплачетесь. Устроитесь, — меня ждите.
И он пошёл дальше, к тому дворику с фонтаном, где велел оставить для себя двух красоток из невольниц своего сына.
Шестнадцатая глава
ЗИМА
Снег пышными хлопьями опускался на Самарканд с вечера и всю ночь. Но земля была ещё тёплой, и, сколько ни падало снегу, он тотчас истаивал и впитывался в землю, а на клёнах, не успевших сбросить всех листьев, снег оседал плотно и, отяготив листок, соскальзывал вниз и лежал на почернелой земле, долго сохраняя форму кленовых листьев, словно тут прошла какая-то сказочная птица, оставляя светлые следы своих лап.
Но и любуясь этим ранним снегом Мухаммед-Султан не мог отделаться от беспокойства: если зима установится ранняя, со снегом, с холодами, придётся всё отложить, а дедушка не захочет слушать оправданий. Что для дедушки мокрые, вязкие дороги; он не слыхивал от своих воинов жалоб ни на зной, ни на стужу: кто посмел бы ворчать при нём! Прощаясь, он дал Мухаммед-Султану приказ, и надо было повиноваться. Обдумывая этот приказ, как это всегда случалось, когда дедушка ему поручал смелые дела, Мухаммед-Султан и сам увлёкся. Но идти предстояло к северу, на Ашпару, там к своему войску прибавить ашпаринских воинов и ударить по монголам, чтоб они не думали, что, уходя в далёкий доход, Тимур оставил свой край беззащитным; чтоб знали, что войск у Тимура достанет и для далёкого похода, и для северных недругов, и для монголов на востоке, — это раз. Пусть они думают, что все войска ушли в поход и что можно предаваться беспечным радостям. Тут-то и надо нападать, когда им и в голову не придёт ждать нападения, — это два. Войска привыкли к боевым удачам старого повелителя, пойдут за ним хоть на стену, хоть в море, — верят ему. Пора знать войску, что молодой правитель Самарканда, наследник всей державы, не по одному родству, но и по воинской доблести достоин наследовать деду. Чтоб войска привыкли к Мухаммед-Султану. Дедушка стал стар, пора! — это три.
Но как двинуться, когда снег валит даже здесь, в Самарканде? Что же будет в Джизаке, в Шаше, в Отрарс, на Ашпаре? А по монгольским степям теперь небось буйствуют такие бураны, что и врага из-за снега не разглядишь! Холода отпустят, размокнет земля; что это за конница, коли глина по самые мослаки! Что с обозом, — арбы увязнут по ступицу! Похороны, а не поход!
Невесело смотрел Мухаммед-Султан, выйдя до света в сад, на медленно-медленно ниспадающий воздушный снег.
Ноги озябли от сырости, и, до тесноты запахнув халат, пригнувшись, он вернулся под сень галереи. Фонарь из промасленной бумаги горел тускло, залепленный снегом, но летящий снег в этом месте казался розовым. А за снежными хлопьями — сырость, холод, мрак.
Он сел у жаровни, покрытой толстым одеялом, протянул к жару ноги и подумал о Тимуре:
«У дедушки там небось тепло — солнце, розы… Он зимой в поход не пойдёт, будет разведывать о Баязете, высматривать дороги, выслушивать проведчиков… А мне ждать не велено, мне надо застать врага врасплох, чем дальше Тимур, тем меньше опасаются; чем хуже дороги, тем меньше ждут; чем неприютней погода, тем уютнее спят, — тут и надо…»
Он кликнул десятника из своей стражи:
— Как рассветёт, позовите ко мне Худайдаду, визиря.
И, укрывшись, попробовал поспать, но, едва голова начинала туманиться, приходила то одна мысль, то другая. Обдумывая, начинал снова задрёмывать, и снова являлись беспокойные мысли, которые следовало додумать до утра.
Так пролежал до рассвета. Лишь когда сказали, что Худайдада прибыл и ждёт, встал.
Перед седым старым соратником Тимура Мухаммед-Султан не захотел выдавать своих сомнений и колебаний.
Надев отличный халат, приосанившись, Мухаммед-Султан встретил старика, приставленного к нему дедом.
А визирь даже не потрудился приодеться, — явился в рыжем шерстяном чекмене, в лисьей шапке, а не в чалме.
«В чём на конюшню ходит, в том и ко мне припожаловал, — приметил царевич. — Попробовал бы так к дедушке…»
Но и старик своё подумал: «Великий государь с утра не наряжается: и без того грозен. А эти никак не уразумеют порядка!»
Мухаммед-Султан пренебрежительно кивнул на двор:
— Вдруг зима явилась!
— Да ведь нам-то дорога к северу!
— О том я и говорю…
— Не всё ли равно, где с ней встретиться, у себя ли дома, в монгольской ли степи!
— Легче по сухой дороге, хотя б до Шаша…
