Экран медленно гаснет. Уолтер молчит.
— Война во Вьетнаме – грязная война, — неуверенно произносит Джо.
— Вы знали, куда идут ваши изделия?
— Нас увлекали технические проблемы.
— Погодите, Джо, вам регулярно сообщали об эффективности оружия в ходе боевых действий, о недостатках, не так ли? Так что вы наверняка представляли, сколько вы сбили наших самолетов. Вы имели за это награды?
— Не мы затеяли эту войну.
Уолтер разглядывает его, как ископаемое чудовище, этакое безобразное, некогда опасное насекомое.
— Прошло столько лет, а вы, Джо, ничего не пересмотрели, ничему не научились, ни в чем не…
Происходит непредусмотренное. Джо вскакивает, наставляет на Уолтера палец точно пистолет.
— Вы сегодня посадили бы Розенбергов на электрический стул? Посадили бы? Отвечайте – да или нет?
— Конечно, нет, — спокойно отвечает Уолтер.
— Потому что законы и взгляды ваши сегодня другие. Какого же черта вы судите меня по законам того времени! Вы не имеете права! Это подлог, бесчестный подлог. Америка была символом империализма. Американская молодежь оплевывала вьетнамскую агрессию.
— Но они не стреляли в своих. Они оставались патриотами, — парирует Уолтер.
— Не произносите при мне это слово – патриот! Что это такое? — Джо почти кричит. — Хотите знать, что такое ваш хваленый патриотизм? Хотите?
— Давайте выкладывайте.
— Это убежище подлецов, последнее, к чему они прибегают. Так сто лет назад сказал Лев Толстой.
— Цитаты вам не помогут, Джо. Вы защищаетесь, как будто вы обвиняемый. Вас никто не судит. Судить вы можете только сами себя. И не по нашим законам, а по законам Божьим. Они существуют вечно. И до вьетнамской войны и после. Мое дело помочь вам рассказать о себе, показать беспристрастно, как следовали вы по своему необычному пути. Я вижу, Джо, как вы утомились, не стесняйтесь, вы не привыкли работать перед камерами. Там, в Москве, вы были так засекречены, что никто никогда не видел вас ни в газете, ни на экране. Я не хочу, чтобы потом ваши друзья коммунисты говорили, что я загнал старого джентльмена. Мне интересно видеть вас противником опасным. А может, и не противником…
Уолтер замолчал, испытующе глядя на Джо. На этом эффектно закончилась первая часть передачи, после чего Уолтер пригласил Джо в комнату отдыха, куда принесли кофе с сандвичами. Джо молча в три глотка осушил свою чашку.
— Вы поступаете нечестно! Я заявляю протест! — сказал он. — Мы с вами, Уолтер, так не договаривались, как вы меня выставляете. Разве это реклама? Вы наносите мне ущерб.
С каждым словом он распалялся все больше. Как-никак он добровольно вернулся в отечество, которое когда-то обошлось с ним несправедливо, преследовало его ни за что ни про что, он-то ведь все простил… Запоздалые аргументы приходили ему, и было ужасно, что он во время передачи не использовал их. Кто мог подумать, что Уолтер так коварно все вывернет.
— Успокойтесь, Джо, вы можете все исправить в следующей части через четыре дня, — говорил Уолтер. — Главное мы сделали – вызвали интерес к вам. От вас теперь зависит создать выгодное впечатление. Мне кажется, это лучше всего сделать, если вы предстанете как жертва коммунистических иллюзий. Расскажите, что они из себя представляли: Хрущев, Брежнев, Андропов, вся эта клика, их генералы, министры.
Выглядеть жертвой Джо не собирался, роль несчастливца не подходила ему, он требовал свою долю почета и похвал. Что знал Уолтер о его жизни, исполненной успехов, озарений, замечательных конструкций, с какой стати он должен перечеркивать ее?
— Поймите, Джо, вы блудный сын, который вернулся домой, — мягко растолковывал Уолтер. — Я был в Эрмитаже. Помните картину Рембрандта “Возвращение блудного сына”? По-моему, лучшая вещь Эрмитажа. Вы помните, как он стоит на коленях перед своим старым, слепым отцом? Вам надо тоже преклонить колени и покаяться.
— С какой стати? В чем каяться? С чего вы взяли, что блудный сын каялся? К вашему сведению, Уолтер, отец встретил его с радостью, велел заколоть теленка или овцу, не помню уж, во всяком случае пир устроил – а вы мне что устраиваете? Америка не следует библейской притче.
Уолтер рассмеялся. Можно считать, что они договорились. А через два дня группа сенаторов, двадцать девять человек, выступила с заявлением, требуя лишить Джо Берта американского гражданства. Джо позвонил Уолтеру. Тот считал, что сенаторы подбавили интереса к следующей передаче, для лишения гражданства законных оснований нет, все будет о’кэй.
— Вы столько лет были Иосифом Борисовичем Бруком, вам заменили биографию, ваши жена и сын не знали, кто вы на самом деле. Кем же вы сейчас себя ощущаете?
— Пожалуй, я больше Брук, Иосиф Брук.
— Из Иоганнесбурга, а не из Нью-Йорка?
— Это была вынужденная мера, меня хотели обезопасить.
— Вас не расспрашивали ваши сотрудники, не пытались уличить?
— В закрытом учреждении не принято расспрашивать.
— Ужасная система. У вас есть родные в Штатах?
— Два брата и сестра.
— И племянники. Что же, вы ни разу не дали им знать о себе?
— Не полагалось. Да и им это могло причинить неприятности.
— Вы ни разу не ездили за границу?
— Конечно нет.
— Не встречались с американцами?
— Ни с какими иностранцами.
— А когда в Москве проходил международный симпозиум по микроэлектронике?
— Мы не могли принять в нем участие.
— Ради чего вы обрекли себя на такую уродливую жизнь? Ведь вы же не были шпионом или резидентом…
— Таковы правила секретности. Конечно, она нам мешала. Но, к вашему сведению, в шестидесятые годы мы захватили лидерство. Мы обогнали американские фирмы. Наша машина имела лучшие показатели в мире.
— Какую должность вы занимали?
— Главный инженер лаборатории. Потом главный инженер центра микроэлектроники.
— Это высокая должность?
— В нашей лаборатории работало около двух тысяч человек.
— Ого!
— А в центре – больше десяти тысяч. Он определял развитие ЭВМ в стране.
— Вы еврей?
— Да.
— Почему вас назначили на такую должность?
— Меня рекомендовал Костас. А его сделали руководителем потому, что он был гениальный инженер.
— Вы сталкивались с антисемитизмом?
— Нет.
— Нигде?
На экране высветились быстрые страдальческие морщинки у Джо на лбу, они набежали и исчезли.
— Нигде.
— Правда ли, что вам покровительствовал Хрущев?
— В какой-то мере да.
— Может, потому вас не трогали?
— Я думаю, что нас защищали наши результаты.
— Благодаря двум американцам была создана советская кибернетика. Правильно я говорю?
Было видно, как Джо покраснел.
— Чушь! Знаете что, Уолтер, то же самое можно сказать и об американцах.
— Не понимаю.
— А то, что американское атомное и ядерное оружие было создано венграми, немцами, англичанами и прочими эмигрантами из Европы.
— Вы защищаете русских, но уклонились от ответа. Итак, вы достигли высокого положения в России, вошли в элиту военно-промышленного комплекса. Зачем вы приехали в Штаты?
— Это моя родина. Меня здесь несправедливо обвинили в шпионаже, меня хотели уничтожить, я хочу восстановить справедливость. Здесь мои друзья, мои родные.
— Как они вас встретили?
— По-разному.
— Вы, наверное, ожидали другой встречи, более сердечной?
Джо как-то неуверенно соглашается.
— Я их ни в чем не виню, — поспешно предупреждает он.
— Позвольте показать интервью с вашим старшим братом.
Мистер Берт-старший появляется на экране в пышном обрамлении седых волос, седой бороды, уверенный в себе, благополучный, примиренный со всей этой суетной жизнью.
— Я никогда не разделял взглядов Джо, думаю, что, если б не казнь Розенбергов, он бы вернулся домой, завел свое дело, у него хорошая голова, которой не повредило образование. Жаль, что с ним приключилась такая беда. Но я не судья своему брату. Я давно уже не знаю, кто прав в этом мире. Мое дело только сочувствовать тем, кто в беде.
Следом на экране появляется младший брат, похожий на Джо, — такое же узкое лицо, залысина, он кажется старше обоих братьев, у него глубокие морщины, угрюмый вид неудачника.
— Когда Джо позвонил мне, я не поверил своим ушам, я подумал, что он звонит с того света. Я спросил его, где он мне выбил зуб. Он долго вспоминал, но вспомнил. Тогда я его признал и сказал: убирайся, знать тебя не хочу.
— За что же вы его так?
— После того как он сбежал, к нам повадились агенты ФБР. Допытывались, нет ли от него вестей, куда он мог скрыться. Несколько лет не давали покоя. Как вы думаете, это приятно? Перед соседями? Я уверен, что моя торговля пострадала из-за этого. Со мною боялись иметь дело.
— Но никаких обвинений вам не предъявляли.
