поедете?
— Куда-нибудь… лишь бы только в Россию…
По правде сказать, нелегко было нам вести этот бесчеловечно жестокий, этот поистине инквизиторский допрос. Ведь мы бередили не только детские, но и свои все еще кровоточащие раны. Нам, старым каторжникам Немечины, прошедшим через все ступени и круги дьявольского Райша, хотелось плакать навзрыд, когда мы слушали безыскусный рассказ детей об их злоключениях за последние полтора года. Вот что мы узнали…
…Дети родились в небольшом украинском городке. И отец, и мать были учителями начальной школы. Жили они в маленьком домике с довольно большим садом. Там провели все годы оккупации, там оставались до прошлогодней весны. И вот однажды разнеслась весть: «Русские близко, русские не за горами! А немцы жгут хаты и угоняют жителей в Германию». Отец сказал: «Надо во что бы то ни стало остаться здесь. Спрячемся, пока не освободят нас русские». Так и сделали. Родители вырыли в саду большую яму, покрыли ее бревнами и досками, завалили их землею, а сверху сложили огромный стог сена. Получилась просторная и хорошо замаскированная землянка. Туда-то и спряталась вся семья. Но кто-то выдал… Пришли эсэсовцы, раскидали сено и бревна, выгнали семью из убежища и тут же убили отца и мать. А Валю и Нину, их четырнадцатилетнюю сестру Лену и бабушку Марию Степановну увезли в Германию, в лагерь для цивильных. Но не прошло и года, как дети остались одни-одинешеньки во всем свете: осенью умерла старенькая бабушка, а этой весной погибла во время бомбежки сестра Лена. Трудно, невыносимо тяжело было бедным сиротам, и все же они выжили. Когда же пробил час свободы и цивильные вышли из‐за проволоки, ребята поселились в лагере для репатриантов. Отныне жизнь пошла сытая и привольная. Нина и Валя не испытывали теперь недостатка ни в чем, а все-таки рвались домой, в Россию. Каждый божий день ходили они на железную дорогу, чтобы сесть в какой-нибудь проходящий поезд, но, увы, ни один пассажирский, ни товарный состав так и не остановился на полустанке близ памятника Арминию. И вдруг ребятам повезло! Только-только вышли они сегодня утром из лагеря (конечно, никому не сказав о своих намерениях), как где-то вдалеке услышали гудок паровоза, а через четверть часа мимо них медленно прополз пассажирский поезд, битком набитый пленягами-репатриантами. Недолго думая, ребята отправились на полустанок, затерявшийся в Тевтобургском лесу. И вот они едут с нами домой, в дорогую отчизну.
В Магдебург прибыли мы 30 июня, во второй половине дня. Здесь проходит межзональная демаркационная линия, по сю сторону — советские войска. Оба берега соединены временным мостом, построенным нашими саперами. По этому понтонному «Мосту дружбы» завтра мы должны перебраться к своим.
Магдебург, как и все города Западной Германии, разбомблен чуть ли не до основания[1008]. Уцелело не более двух-трех десятков домов, в том числе и солдатские казармы, превращенные американцами в пересыльный лагерь для репатриантов. Сюда-то и привели нас после выгрузки из поезда.
Погода так хороша, что никто из нас не пожелал ночевать в захламленных корпусах. Мы решили расположиться тут же; на казарменном плацу расстелили свои пленяжьи хольцодеяла и, не раздеваясь, легли на них.
Вечер еще не вступил в свои права, а жизнь в лагере замерла. Стало так тихо, что слышно было, как на деревьях шелестят листья. И вдруг в эту идиллическую тишину вечера ворвались истошные крики и рев толпы. Я вздрогнул, приподнялся на локте и посмотрел туда, откуда волной нахлынули звуки.
— Что там за шум, ребята?
— Ничего особенного. Поймали полицая. Ну и кончают его.
Действительно, сейчас у нас самосуд вовсе не какая-нибудь диковинка. Он стал, можно сказать, самым обыденным явлением в быту репатриантов. В иной день хлопцам удается растерзать двух, а то и трех гадов. Делается это очень просто. Обычно начинается с того, что кто-то, указывая перстом на кого-то, крикнет зычным голосом: «Полица-а-ай! Бей его, я его знаю!» Ничтоже сумняшеся репатрианты хватают первый попавшийся под руку предмет и набрасываются на «оглашенного». Лупят его и кулаками, и ногами, и палками, и камнями, и ломами, и лопатами. Тут ему и приходит конец.
Все это было бы хорошо, если бы самосуд всегда совершался по божьей правде. В том-то и беда, что бывают (очень даже нередко) самосудебные ошибки. Помню, в Гиссене разыгралась на моих глазах такая сценка: Ваня Сенюшкин заметил в толпе репатриантов зверюгу-полицая, по вине которого погибли в шталаге десятки пленных. И почти в тот же самый момент полицай увидел Ваню. Оба онемели от неожиданности, раскрыли рты и пялили друг на друга зенки. Первый пришел в себя и быстро среагировал полицай. Простирая руку в сторону Сенюшкина, он крикнул: «Бей его, это полицай!» Все бросились кончать Ваню… Быть бы ему «под кущами райских садов», если бы не подоспела на помощь группа друзей и товарищей Сенюшкина по шталагу. Они с трудом отбили Ваню от разъяренной толпы. Что же касается главного виновника этой ошибки, настоящего полицая, то его и след простыл. Крикнув: «Бей его!», он тут же смылся.
Впрочем, зачем вспоминать о том, что некогда было в Гиссене, когда не менее интересная сценка только что разыгралась в городе, вошедшем в историю науки через свои полушария[1009]. Итак, в пересыльном лагере для репатриантов все шло своим естественным ходом, как вдруг прогудел клаксон и в толпу самосудчиков врезалась легковая машина.
— Безобразие, хулиганство, бандитизм! — взревел чей-то громовой бас. — Да как вы смеете! Кто дал вам право творить суд и чинить расправу?
— Товарищ майор, товарищ майор! — робко защищались репатрианты. — Это он бандит, а не мы. Его мало убить, надо растерзать на части. Ведь он полицай.
— Молчать! Не ваше дело судить его. Вы что же думаете, военный трибунал без вас не разобрался бы?!
Услышав голос майора, мы ринулись к машине. Возле нее лежал окровавленный труп молодого мужчины, только что казненного толпой. Но нас ни в какой степени не интересовало мертвое тело полицая. Мы глядели во все глаза на нестарого офицера, склонившегося над трупом. Правда, не сам он привлекал наши взоры и не его скуластое лицо, а мешком сидевший на нем мундир и золотые погоны. Да-да, всамделишные погоны! В последний раз я видел такие погоны (именно этого образца) в 19‐м году, когда мне было 15 лет. Но в то время их носили офицеры Добрармии[1010], а сейчас… Мы таращим глаза на мундир, на погоны и никак не можем понять: наш это офицер или не наш? Вроде
