— Кума моя, кумушка, милая кукушечка! Скажи, много ль годов мне на земле еще прожить? Долго ли, кумушка, мне в девках ходить? Много ль, кума милая, детей мне породить?
Шумно день прошел. Не заметили, как ноченька подкралась. После ужина — бал устроили. Даже бабушка с антресолей своих выползла посмотреть, как молодежь веселится. Все шло чинно и благородно, пока Петр, Костя, статистик Скворешников и Марья Ивановна с Ольгой Ивановной, тайно исчезавшие по временам из бального зала, не наклюкались наливки. А тогда такое «варьете» пошло, что бабушка в ужас пришла: Петр с Марьей Ивановной угостили публику «кэк-куоком»[345] с неприличными, на взгляд бабушки, фокусами, а танец сей неприличный играла, к изумлению бабушки, Людочка Тыркина, а после этого напившийся статистик Скворешников с Ольгой Ивановной начали пролетарскую «карманьолу»[346] отплясывать…
А вот на хуторе за забором совсем по-другому день прошел. Ведь сегодня — сошествие Святого, а не дьявольского Духа. Перед этим днем — долгий пост, чтобы плоть очистить и получить благодать Духа Святого, переданного нам через апостолов. На хуторе тоже гости съехались, но там тихо и таинственно. Гости там одеты чисто, но не в светлых красочных одеждах, а в холщовых саванах. Весь день молились, ожидая Гостя Небесного, читали Евангелие, прерывали чтение тоскливым монотонным пением, точно плакали хором.
VIIIПозвольте познакомить вас поближе с заезжей столичной знаменитостью, присяжным поверенным Адамом Брониславовичем Пенхержевским, быстро сделавшимся в «никудышевских штатах» общим любимцем.
Постоянным местожительством Пенхержевского была давно уже Москва, но едва ли не большая часть жизни его протекала в разъездах по разным концам России по делам своей профессии: он выступал защитником, главным образом, по делам политическим и сектантским, а из дел уголовных — лишь в таких, которые давали возможность, пользуясь материалами следствия, строить свою защиту таким образом, чтобы за спинами обвиняемых всегда вставал как главный и безнаказанный преступник — режим царского самодержавия. Пенхержевский летал по всем судебным округам, и потому у него было много друзей среди провинциальной передовой интеллигенции и поклонников, и особенно поклонниц тайных, даже среди местной судебной аристократии. Приезд Пенхержевского в какой-нибудь губернский город всегда делал там целое событие, и процессы с его выступлением привлекали всегда столько публики, что приходилось пускать ее по билетам.
Был он уже не так чтобы молод. Серебристая сединка, как первый мягкий и пушистый снежок, поблескивала на висках его темной волнистой шевелюры, но эта сединка не старила, а лишь как-то особенно заинтриговывала, делая Пенхержевского значительным и интересным, ибо была резким контрастом с моложавым лицом и горящими карим огнем глазами и со всей его крепкой, высокой и стройной фигурой, свидетельствовавшей лишь о силе и зрелости, а никак не о старости. О том же свидетельствовал и его голос — тенор драматического тембра, полный кипучего темперамента. Всегда безукоризненно одетый, веселый, остроумный и неистощимый собеседник, Пенхержевский неотразимо действовал не только на женщин, но даже и на судей, и присяжных заседателей. Послушать Пенхержевского было множество охотников даже в лагере тех людей, которых Павел Николаевич называл «бегемотами его величества»…
— Такой воспитанный, такая умница, такой симпатичный и защищает таких негодяев! — говорила высокопоставленная крокодильша, а обслуживавший ее крокодил, вздыхая, произносил:
— Этого умника, ваше превосходительство, давно бы следовало повесить!
— И все-таки он — обворожительный! — шептала дама, лорнируя Пенхержевского.
Адам Брониславович был именно обворожителен. Чары этой обворожительности были так сильны, что даже бабушка, очень подозрительно относившаяся к этой «столичной штучке» ранее, через три дня после приезда гостя была уже им очарована. Бабушка уже таяла от его благородной воспитанности и изысканной деликатности, когда гость развлекал ее разговорами или пасьянсами.
— Каков бы он ни был, но прежде всего это — воспитанный человек, — говорила бабушка, польщенная отменной деликатностью за карточным столом к ее особе. Из всех бывших в Никудышевке мужчин только с одним Пенхержевским бабушка находила приятным говорить на «французском диалекте»:
— Настоящий парижанин!
Каждую ночь бабушка взвешивала теперь гостя на весах брачных, как будущего Наташиного мужа, и шептала:
— Воспитанный, положительный, благородный, со средствами… Если бы маленько помоложе! А впрочем…
Адам Брониславович был действительно «человеком со средствами», и весьма, как говорили, значительными. Не профессия «политического защитника», конечно, принесла ему эти средства и обеспеченность. Политические процессы не только не приносили ему никаких доходов, но обыкновенно требовали расходов из собственного кармана. По рассказам самого Пенхержевского, родители его были люди богатые, владели когда-то огромным имением в Польше, но отец его принял участие в восстании 1863 года и за это был сослан в Уфимский край с конфискацией всего имущества[347]. Откуда же средства?
Вторая бабушкина осведомительница писала ей по этому вопросу кое-что не совсем лестное для Пенхержевского: женился на вдове, богатой купчихе, чуть не вдвое его старшей, обобрал ее дочиста и бросил, процесс о разводе затеял да еще безвинную супругу осрамил, обвинивши при помощи «благородных свидетелей» в прелюбодеянии! Конечно, всякое бывает на свете, но и то надо сказать: люди любят злословить, а языки у них без костей. Сколько тут правды и сколько лживого злословия — установить невозможно. Одно верно, что Пенхержевский развод получил с правом вступить в новый брак…
По личному же впечатлению бабушки такой воспитанный и благородный человек не может сделать такой подлости, в какой его московские сплетники обвиняют. Да и как поверить осведомительнице, когда сама она — сплетница первого сорта! Попытала с этой стороны бабушка Павла Николаевича — тот даже рассердился за своего нового друга:
— Идейный, честнейший и бескорыстнейший человек!
— А средства откуда?
— Фабрику фальшивых ассигнаций имеет!
Если Павел Николаевич гордился дружбой с Пенхержевским, если бабушка была пленена его благородством и воспитанностью, то все прочие жители штатов прямо благоговели перед этим, как они называли гостя, «другом революции». И действительно, защищает он политических преступников, как может защищать только отец своих детей: бескорыстно, всей силой разума, красноречия, темперамента и таланта и всей ненавистью к русским царям и русскому правительству, полученную им от униженных, разоренных и лишенных родины отцов и дедов. Ни к какой политической организации Адам Брониславович не принадлежал и сам лично революцией не занимался, но всеми силами помогал ей и тут, пожалуй, был поопаснее для русского правительства, чем сотни профессиональных подпольных революционеров. Бросая свои словесные бомбы со скамьи защитника в публику, Пенхержевский творил то же самое дело разрушения власти и государственности, что и революционеры, но оставался неуязвимым для охранителей. В каждом политическом процессе, в суде гражданском, военном или особом, если только допускалась защита, Пенхержевский участвовал как и в сенсационных и скандальных для властей предержащих процессах, где являлся простор для сатирических речей в щедринском духе. Нельзя было даже определить, какой из нелегальных политических партий сочувствовал Адам Брониславович и какую из политических программ считал для себя наиболее приемлемой. С одинаковой готовностью и, казалось, искренностью он перевоплощался в единоверца со своим подзащитным, какой бы партии он ни был. Достаточно было того, что клиент тем или иным путем «ниспровергал существующий порядок». С одинаковой убежденностью он защищал как террориста, так и отвергающего террор революционера, и в первом случае доказывал, что террор — естественное и неизбежное следствие нашей внутренней политики, во втором случае ставил в заслугу своему клиенту именно то обстоятельство, что он отвергает террор, как морально неприемлемое для него средство, как безнравственное злодеяние, довольствуясь единственным данным нам Господом оружием — словом и велением совести, а поэтому этот преступник — не преступник, а вполне естественное явление на путях исторического процесса — снятие оков с человеческого слова, которое всегда можно назвать «пропагандой». Из процессов неполитических Адам Брониславович, как уже сказано, выступал лишь в таких, которые сулили скандал для особ высокопоставленных или целого министерства. В этих случаях он брал под свою защиту самых видных мерзавцев и негодяев, строя их оправдание на том основании, что эти мерзавцы и негодяи и не могут быть иными, если на негодяйстве покоится вся система государственного управления. Человек умный и хитрый, научно и литературно образованный, талантливо-вдохновенный и остроумный, он находил для своих «речей с бомбами» такие формы, которые, давая ему возможность зло вышучивать правительство, суд и самый закон, не давали суду возможности посадить на скамью обвиняемых самого защитника. В больших делах выступал лично, а в маленьких всегда охотно давал советы партийным вождям, безразлично народовольцам или марксистам, а потому и был общим другом всем воинствующим разрушителям государства Российского. Это был подлинный «друг революции», тайный пламенный мститель за свое поруганное и отнятое отечество, искусно притворявшийся другом русского народа и его «правдоискателей»…
