Самолет на стоянке. Двигатели выключены. Сохатому не хочется открывать фонарь, выходить из кабины. Он не слышит в себе желаний. Только одна усталость.
В тишине неторопливо плывут мысли.
"То, что ты сейчас сделал, ― смертельно опасная дерзость… Нет, это не безрассудство, а риск на грани возможного!
Он рассчитан и обоснован. У меня в резерве было около пяти секунд… В скором времени, когда заходить на посадку будут не вручную, а в автоматическом режиме, ― такая посадка, наверное, станет обычным явлением.
…Надо будет попросить Лапшина и Золочевского не говорить женам об этой посадке. Зачем их заставлять волноваться задним числом? Наше молчание нельзя сравнивать с обманом. В молчании ― наша любовь…
А риск ― служба!"
Цель ― атака
Передав истребитель инженерам и техникам для подготовки к новому вылету, Сохатый мог отдыхать.
Но разве до отдыха, если весь ты еще во власти только что законченного полета, а вскоре вновь предстоит подняться в небо?
…Сохатый вместе с другими летчиками сидит в предстартовом домике, в маленькой столовой. С добрым интересом посматривает на пилотов, слушает их негромкие разговоры: о подробностях полета и о погоде, об успехах и промахах. Словно летчики не ужинают, а продолжают все вместе лететь…
Такое чаепитие подвижно-текуче. Оно подчиняется общему ритму аэродромной жизни. Команды руководителя полетами, раздающиеся из репродуктора селекторной связи, поднимают из-за стола иногда по одному, а чаще сразу по нескольку человек, и летчики, сразу посерьезнев, уходят в пасмурную ночь, а им на смену появляются другие, разгоряченные, только что вернувшиеся из неба.
В лейтенантах и капитанах, сидящих за соседними столиками, Иван Анисимович видит не только подчиненных, но и самого себя, свою молодость. Кое-кто из этих парней уже успел по-настоящему вжиться в небо, держится в нем уверенно, а некоторые только подошли к его ночному краю и нуждаются в помощи более опытных пилотов.
Сидящим рядом с Сохатым летчикам не исполнилось еще и по тридцать пять. Он же в течение этих десятилетий бороздил небо, облачался в летные доспехи. Рассматривая одежду молодежи, да и свою со стороны, Иван вспоминал летное снаряжение прошлых лет.
Легкий летный шлем тридцатых годов, защищавший голову только от ветра, врывавшегося в открытую кабину самолета… Как память о заре авиации и своей молодости он хранил дома такой шлем с вставным металлическим "ухом", к которому подсоединялся резиновый переговорный шланг. Случалось, летчик-инструктор или штурман забывали второй его конец заткнуть пробкой от шума тогда можно было обалдеть. Конечно, чаще всего пробками в полете не пользовались, но щадя друг друга, обычно переговорный раструб прятали в комбинезоне на груди или засовывали поглубже в бортовую сумку.
В сороковых годах появилась застекленная кабина, мягкий шлемофон обеспечивал не столько звукоизоляцию, сколько радиосвязь, без которой теперешнее поколение авиаторов не мыслит полетов.
В стремлении летать "быстрее, выше, дальше" возникли новые проблемы по обеспечению безопасности пилота в аварийных ситуациях. Это вынудило надеть на шлемофон металлический защитный шлем с воздухоотбойным стеклом-фильтром. Но и таких мер вскоре оказалось мало.
Сохатый посмотрел на свой стол, где рядом со стаканом чая лежал его стальной гермошлем с поднятым толстым стеклянным забралом. Иван ощутил на теле туго затянутый специальный высотный костюм ― сродни водолазному, хотя он и предназначен для защиты не от воды, а от вакуума стратосферы.
Отхлебывая чай маленькими глотками, Сохатый мысленно увидел весь арсенал шлемов, комбинезонов, курток, высотных вентиляционных и обогревательных костюмов, масок, обуви и перчаток, которыми приходилось ему теперь пользоваться в полетах. И от этого видения еще обостренней почувствовал стремительность бега времени, одевшего водолаза, летчика и космонавта в родственные одежды.
Закончив чаепитие, Иван Анисимович поддел на локтевой сгиб, как на крюк, гермошлем и пошел в комнату отдыха, где было потише. Устроившись в кресле, он прикрыл глаза, чтобы сосредоточиться на предстоящем полете, и стал ждать готовности самолета и свое время взлета.
В небе руководитель полетов поддерживал строгий порядок: для самолетов с теперешними скоростями оно, как улица современного города для автомобиля, временами оказывалось тесным. От быстроты смены обстановки и самолетной тесноты полеты становились все сложнее. Но дневное небо для истинного летчика ― только разминка перед ночными трудностями. Сохатый любил звездное, безлунное небо. Он не уставал говорить молодым: "Ночь дана людям для отдыха, а мы, пилоты, наперекор своей природе ночью можем выполнить работу не хуже, чем днем: прилететь, куда надо, отыскать в кромешной тьме цель и поразить ее. Вдумайтесь ― мы все можем. А ведь даже птица ночью не каждая летает".
Ему иногда хотелось еще добавить: "Рыцари неба, гордитесь своим делом и мастерством, только не зазнавайтесь". Но таких слов произнести им было нельзя: летчики не признают высокопарный "штиль", стесняются и избегают его.
― Сто второй! Контроль первого полета положительный. Безопасность соблюдена. Самолет ― борт номер сорок пять ― исправен. Готовность к вылету!
* * *
Услышав свой позывной и оценку предыдущего вылета, Сохатый улыбнулся, убрал в наколенный карман планшетку с записями и поднялся с кресла.
Ему нравился такой вот авиационный демократизм. В нем курсант и капитан, майор и генерал ― все были равны перед небом единством категорий мастерства и объективностью оценки за свое личное уменье, потому что ни самописцы, ни самолеты глаз не имеют, погон не видят и тонкостям субординации не обучались, а признают лишь летчика.
Сохатый взлетал…
Двигатель выдохнул ярким пламенем, и ракетоносец рванулся вперед. Боковые огни взлетно-посадочной полосы, чиркнув светящимися шнурами по краям кабины, остались позади. Самолет оторвался от земли и, поджав шасси под треугольное крыло, преобразился: стал подобен стреле, выпущенной в небо.
Всего ничего, малюсенькую житейскую минутку назад, которая для иных людей ничего не значит, самолет и генерал Сохатый стояли на тверди. А теперь, разогнавшись до тысячи километров в час, истребитель уносил пилота все дальше от земли. Счет времени в минутах не очень-то подходил для перехватчика. Его летная минута, состоящая из шестидесяти секунд, всегда была строго распределена на неотложные и первостепенные дела.
Взлет взял от минуты пятнадцать секунд. Но если перечислить все, что делал Сохатый за это время, видел, оценивал, поправлял и успевал чувствовать, ― получился бы маленький справочник по авиационной технике, механике, метеорологии и психологии. По прочтении его непременно возник бы вопрос: где предел твоих возможностей, человек?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
