В конце концов, он хорошо знал сына своей клиентки с самого его раннего детства и был уверен, что может опознать его везде и в любом состоянии.
Ему показалось, что и больной узнал его, хотя, ослабленный лихорадкой, тот только и мог, что, слабо улыбнувшись, протянуть Бейготу для рукопожатия вялую высохшую руку.
— Мой дорогой Роланд, — сказал глубоко потрясенный Бейгот, — ваша мать будет счастлива, когда получит от меня телеграмму с доброй вестью!
— Хотя я не до конца уверен, что я — Роланд Шриксдейл, — сказал Бейготу несчастный, тревожно заглядывая ему в глаза и улыбаясь той бледной заискивающей улыбкой, которую Бейгот так хорошо помнил и которая, с его точки зрения, была невольным, но наиболее типичным проявлением натуры Роланда. — Потому что, видите ли, мистер Бейгот, я ничего не помню. Помню лишь рев оползня и мгновенно наступивший под слоем камней, грязи и песка кошмарный мрак… помню, как бешено дергались лошади… ощущение стремительного падения… потом чудовищный ужас и беспомощность, словно Бог в гневе Своем простер длань, чтобы уничтожить моего спутника и меня за какой-то неведомый мне грех. Вот этот ужас я помню отчетливо, мистер Бейгот. Но он вышиб из моей памяти все остальное.
Эту тираду человек, которого Бейгот безоговорочно считал Роландом Шриксдейлом, повторял снова и снова на протяжении всего их путешествия в поезде на восток — иногда умиротворенным шепотом, лежа на своей инвалидной кровати, иногда — высоким пронзительным дискантом, который, безусловно, был, по мнению Бейгота, голосом Шриксдейла. Когда врач объявил Роланда достаточно окрепшим, чтобы позволить ему встать с постели, они с Бейготом по-дружески уселись вдвоем у окна в напоминавшем роскошные апартаменты первоклассного отеля пульмановском вагоне, снабженном всеми современными удобствами, красиво обставленном и обслуживаемом пятью высококвалифицированными пульмановскими неграми. Бейгот с адвокатской деликатностью, однако придирчиво изучил внешность своего молодого подопечного, отметив, что при прямом солнечном освещении глаза у Роланда становились не карими, а скорее серо-стальными, или слюдяными; волосы казались жестче и темнее, чем прежде; родинка у левого глаза исчезла вследствие ранения. Тем не менее это был Роланд — никаких сомнений. Кто же еще мог это быть?
А что касается собственных сомнений Роланда, то, насколько помнил Бейгот, робкий наследник всегда, с самого детства, был неуверен в себе. Отца он смертельно боялся, мать ему всегда потакала и относилась как к малому дитяти, поэтому он не мог поставить на своем, даже когда речь шла о детских играх и соревнованиях, например, по крокету или бадминтону. Перспектива Первого бала не раз лишала его способности ходить, не то что танцевать. Из-за обладавшего диктаторским характером отца Роланд так и не стал «в достаточной степени мужчиной», чтобы жениться, не говоря уж о том, чтобы произвести на свет наследника, который смог бы продолжить славный род Шриксдейлов. Незадолго до своей смерти, последовавшей в 1901 году, Элиас Шриксдейл подумывал даже о том, чтобы разделить наследство и значительную его часть передать сыновьям своего брата Стаффорда, трем здоровым молодцам, которые, несомненно, женятся в положенный срок и, безусловно, народят сколько угодно мальчишек Шриксдейлов. Однако между Элиасом и Стаффордом возник конфликт по совершенно другому, ничтожному поводу, и вопрос о наследстве внезапно оказался закрыт. По смерти Элиаса огромное состояние осталось неразделенным и легло тяжелым, как подозревал Бейгот, бременем на неприспособленные плечи Анны Эмери и Роланда.
Даже когда поезд уже шел по центру Филадельфии и пульмановская обслуга готовилась выносить их багаж, Роланд снова сказал Бейготу тем же трусливо-малодушным тоном, что не знает, тот ли он человек, каким является, по мнению Бейгота. И Бейгот, уставший от долгого пребывания с ним с глазу на глаз, резко ответил:
— Тогда кто же вы, по-вашему?..
На что взволнованный молодой человек ничего не ответил.
III
Легендарное воссоединение в Кастлвуд-холле Анны Эмери Шриксдейл со своим сыном Роландом после ста восьмидесяти пяти дней его отсутствия сопровождалось, как писали газеты по всей стране, исступленным восторгом, ибо миссис Шриксдейл, хоть и была нездорова, хоть и страдала чрезвычайно слабым зрением, не имела ни малейших сомнений в том, что привезенный ей болезненный молодой человек был ее Роландом, «о котором я так молила Бога».
Как истово она молилась о его благополучном возвращении! Она то раболепствовала, то торговалась с Богом! Еще до того, как стало ясно, что с Роландом на Западе случилось что-то ужасное, Анна Эмери предусмотрительно пожертвовала 140 000 долларов городскому приюту для незамужних матерей; к концу лета она передала приблизительно такие же суммы больнице для детей-подкидышей, Филадельфийской академии изящных искусств, Международному Красному Кресту и, что немаловажно, епископальной церкви. Думая о Роланде — бледном, рыхлом, дрожащем, парализованном страхом, — о сыне, которому сам Господь, казалось, объявил войну, она считала, что сможет договориться с Богом к их обоюдному удовлетворению.
Поэтому, когда Монтгомери Бейгот наконец прислал телеграмму, где сообщалось, что человек, который мог оказаться Роландом, и есть Роланд и что, несмотря на вызванные обстоятельствами изменения во внешности, он очень похож на самого себя, Анна Эмери так преисполнилась радостью, что, к удивлению сиделки, выкарабкалась из постели, к которой была прикована, и, опустившись на колени, вознесла благодарственную молитву милосердному Богу.
— Я никогда не сомневалась в Тебе, — заявила она.
Анна Эмери Шриксдейл, урожденная Сьюэлл (внучка и дочь губернаторов штата Пенсильвания), была маленькой женщиной — всего пяти футов роста — с пухлой, но хорошо сбитой фигуркой, не то чтобы толстая (разве что в области живота и бедер), но плотная и кругленькая, как зрелый плод, готовый вот-вот лопнуть. В своем шестидесятидевятилетнем возрасте она сохранила ребячливость манер и была по-прежнему озабочена своей внешностью — особенно состоянием волос, которые были у нее такими тонкими и жидкими, что приходилось носить искусно уложенный жемчужно-серый парик; она страдала от стольких болезней — как женских, так и общих, — что ее личный врач не знал, чем ее лечить. После загадочной смерти Элиаса (вдове сообщили, что он скончался от сердечного приступа, в то время как на самом деле он умер от сифилиса спинного мозга) ее нервная система оказалась настолько подорванной, что восстанавливать ее пришлось долго и мучительно, обучая больную, как ребенка, элементарно говорить и двигаться; нередко у нее сильно поднималось давление, в результате чего случались тяжелые приступы головной боли и обмороки; а еще порой возникала непроизвольная и неконтролируемая дрожь в руках.
— Ах, вы напугали меня! — бывало, восклицала Анна Эмери, задыхаясь, смеясь и прижимая руки к груди, когда ее компаньонка всего лишь отпускала какую-нибудь невинную реплику, делала едва заметный жест или вдох, чтобы что-то сказать.
Кое-кто в Филадельфии считал, что здоровье Анна Эмери начала терять после тяжелых родов (Роланд был единственным выжившим ребенком Шриксдейлов, появившимся на свет, когда Анне Эмери было уже тридцать восемь лет); другие, ближе знакомые с семейством Сьюэллов, утверждали, что она всегда была нервной и легковозбудимой девочкой. Она часто срывалась на слезы, так же часто на нее нападали приступы истерического смеха, она боялась шумных компаний, но приставала к мужчинам и женщинам, без умолку болтая с какой-то серьезной веселостью. В пятнадцатилетнем возрасте она пережила какой-то религиозный шок, суть которого так и не смогла толком объяснить родным, но умоляла их позволить ей перейти в католическую веру и присоединиться к некоему отшельническому монашескому ордену, однако родители, будучи убежденными протестантами, разумеется, запретили дочери и думать об этом. В возрасте двадцати четырех лет Анна Эмери была помолвлена с милейшим молодым холостяком — охотником за наследствами, который вскоре бросил ее ради другой, более молодой и красивой наследницы, и, пройдя через долгий период позора и унижения, в течение которого не смела показаться в обществе, согласилась наконец выйти замуж за пятидесятидвухлетнего Элиаса Шриксдейла — богатого вдовца, известного своими махинациями в сфере железнодорожного строительства, торговли зерном и асбестом, однако во всем остальном пользовавшегося в филадельфийском светском обществе явными симпатиями. У Анны Эмери было несколько выкидышей, потом она родила девочку, умершую через восемь месяцев, и, наконец, после нескольких лет бесплодия произвела на свет Роланда, которого с первых минут его жизни обожала как искупительный дар жизни.
