О двух отвоеванных ею крепостях она образно выразилась как о «двух самоцветах, которые я взяла в оправу». В адрес турецкого султана Мустафы III она радостно бросила, что его настолько обескровила свирепость российских армий, «что бедняге ничего другого не оставалось, как только плакать». «Вот и нет больше ужасного призрака, которого я должна была бояться!» — продолжала она. Возможно, турецкая империя и велика, а ее армии неисчислимы, как песчинки на морском берегу. А ее собственные полки разве не были еще сильнее? Разве русские не обратили турок в бегство, даже не единожды, а дважды, каждый раз наполовину уменьшая численность турецкого воинства?
Второй год войны принес России еще более громкую победу. Обновленный российский флот, где служили, кроме русских, ливонские моряки, а также много офицеров, нанятых в Британии, пришел из Балтийского моря в Средиземное. В Европе этого не ожидали. Если русская армия прославилась своими победами, то русскому флоту еще предстояло показать себя в деле.
24 июня 1770 года в Эгейском море близ острова Хиос и портового города Чесма произошло знаменитое сражение. У России было двенадцать судов, у Турции — двадцать два. Ни один из флотов не был полностью экипирован. Ни русские, ни турки не могли похвастаться высоким мореходным и ратным опытом. Слепая же ярость была плохой заменой военно-морскому искусству. Русские, не имевшие преимущества в военной силе, умело использовали выгодные позиции и положения: загнав турецкий флот в Чесменскую бухту, подожгли его и полностью уничтожили. Полагают, в том бою погибло одиннадцать тысяч турецких моряков.
Чесменское сражение обескуражило турок и вызвало у русских прилив патриотических чувств. Екатерина в глазах Европы и мира стала настоящей героиней. Российский Давид поверг в прах турецкого Голиафа, который был смертельным врагом всего христианства.
По этому поводу в Петербурге несколько дней устраивались праздничные гуляния и благодарственные богослужения в храмах. Все русские моряки были удостоены особых наград, а Алексей Орлов, организатор средиземноморского похода российского флота, получил имя «Чесменского».
Эта пора была, пожалуй, еще более волнующей, бурной, чем первые дни правления Екатерины. С самого начала войны люди не переставая горячо обсуждали прохождение планеты Венеры, убежденные в том, что такое значительное событие в небесной сфере означает, что и дела человеческие достигли высшей точки. Все ждали важных перемен. Чесменская победа была воспринята как поворотный момент в чреде этих перемен. Осененная этой викторией Россия вошла в ряд ведущих европейских держав, с которой следовало считаться и вести дела.
Екатерина, не мешкая, постаралась увековечить свою грандиозную победу. В Петергофском дворце одна из комнат получила название Чесменской, в изобилии заказывались медали, картины и другие памятные предметы в честь выдающегося события.
«Какая отвратительная штука война!» — с притворным ужасом писала Екатерина Вольтеру. «Граф Орлов рассказывает мне, что на другой день после сожжения флота он с содроганием в сердце увидел, что воды Чесменской бухты, довольно незначительной по величине, окрашены кровью в красный цвет, так много турок погибло там».
Но стенания Екатерины были не более чем тонко завуалированным бахвальством. Государыня упивалась своей победой не только потому, что та принесла России славу, а ей всесветное уважение, но и потому, что опровергала тех, кто считал ее слабой женщиной и предрекал крах ее царствования через девять дней. Хотя в тесном кругу победу России она приписывала не только военному искусству, но и удаче, прилюдно Екатерина торжествовала.
Она, Екатерина, незамужняя императрица, единолично правя своей любимой Россией, сделала то, что не мог сделать даже великий Петр. Подобно другой незамужней правительнице, властной Елизавете Английской, которая занимала трон двумя столетиями раньше, она одержала изумительную морскую победу и стала героиней. Как Елизавета разгромила ужасную Испанскую Армаду, так и Екатерина сокрушила флот ненавистной Турции.
Хотя она и писала Вольтеру, что искренне желает мира (она и на самом деле хотела избавиться от военных расходов, тяжким бременем лежавших на ее казне), в действительности она ощущала в себе небывалый внутренний подъем — благодаря расточаемым ей подобострастным похвалам, благодаря чувству власти, которое принесла ей война. В 1770 году ей исполнился сорок один год, и, как она откровенно призналась своему ментору, это не добавило ей «ни ума, ни красоты». Ее длительная связь с Орловым все ещё давала ей приятное ощущение близости (наряду с муками, вызываемыми случайными любовными историями), но страсти в той любви почти не было. Ее сын Павел не радовал ее. С ним были связаны только обязательства, которые мели неприятную окраску и несколько тревожили. Но слава, неизведанное ранее чувство триумфа заставляли учащенно биться сердце, наполняли ее душу материнской любовью к ее приемному царству и его народу.
Пока Россия торжествовала, Екатерина чувствовала себя счастливой. Она была уверена, что за этим триумфом последуют и другие.
«Знаешь, спящую кошку разбудили!» — писала она Ивану Чернышеву, своему посланнику в Лондоне. Россия, так долго бывшая в состоянии забвения, теперь пробуждалась, наливалась силой. «Народ будет говорить о нас! — обещала она Чернышеву. — Ты не поверишь, сколько шуму мы еще наделаем!»
Глава 22
Великий князь Павел взрослел. Из мальчика получился маленький мужчина, низкорослый, с тщедушным, но хорошо сложенным телом, — телом танцовщика или актера на роли подростков. В 1773 году ему исполнилось девятнадцать, но он выглядел моложе своих лет. Его круглое лицо было малоподвижным, в нем не хватало глубины, открытости и любознательности, которыми так привлекало к себе лицо матери. В его голубых глазах светился ум, но они глядели недоверчиво. Резкие нервные движения выдавали гнездившуюся в нем тревогу.
Со стороны казалось, что у Павла страх перед матерью, которая была к нему холодна, а с годами почувствовала в нем опасность для себя. А он, удрученный своей хилостью и нездоровьем, страшился пасть жертвой дворцовых интриг. Страх этот заставлял его лгать, ловчить и по мелочам обманывать тех, кто был рядом.
В нем не было особых талантов — ни в музыке, ни в рисовании, ни в других видах изящных искусств. Ему нечем было тешить свое честолюбие. Учение давалось ему нелегко, хоть он и был сообразительным. Занимался с ним апатичный Никита Панин, который не придерживался четкой системы. Уроки часто прерывались шумным Григорием Орловым, который не доверял наукам и просто хотел телесно закалить Павла, беря его с собой на охоту. Сын государыни был проворен, но слабосилен.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
