Нужно заметить, порядок нашего отделения очень строг именно в этом пункте. В больнице допускалось многое. Так, больной, если у него водились деньги, мог перебраться в отдельную палату с балконом в сад, мог, конечно, с разрешения лечащего врача, нанять даже специальную сестру. Но и такому больному, если он лежал в нашем, то есть послеоперационном, отделении, свидания разрешались только дважды в неделю.
— Невозможно, невозможно! — отвечал на все просьбы главный врач больницы. — Таковы наши правила. В этой больнице никаких привилегий ни для кого не существует.
И был так невозмутимо строг, что, кажется, и сам верил в это. Но он-то, может, и верил, а я-то ему нет, поэтому первое, что мне пришло в голову, — это какую ещё новую пакость готовит мне прокуратура?
— Да кто он такой? Что ему нужно? — спросил я почти грубо. Не успела ещё сестра мне ответить, как дверь палаты как-то по-особому широко и парадно распахнулась — именно не открылась, а распахнулась, — и, сопровождаемый хирургом, вошёл в белом шёлковом халате, щегольски наброшенном на плечи, королевский прокурор.
Признаюсь, при виде его превосходительства я так обомлел, что даже не встал, а только откинулся на подушки, да и он, посмотрев на меня, смешался. Так с десяток секунд мы смотрели во все глаза друг на друга, не зная, с чего начать, но тут я сделал какое-то случайное движение рукой и всё сразу пришло в движение и разрешилось.
— Лежите, лежите! — очень натурально всполошился он и бросился ко мне. — Лежите, пожалуйста! Ведь вам же нельзя двигаться? Что вы?!
От резкого движения халат соскользнул с его плеча, и я увидел, что под мышкой он держит квадратный чёрный портфель величиной с книгу среднего формата. Это мне не понравилось больше всего.
— Не вставайте, я сяду рядом, — сказал прокурор. Как из-под земли бесшумно подкатили кресло, кожаное, докторское, из кабинета главного врача. — Ну а выглядите-то вы совершенным молодцом! — продолжал он, усаживаясь. А? Профессор?
Хирург, высокий старик с военной выправкой, похожий на бульдога, молодецки гаркнул что-то в жёлтые, прокуренные усы, но прокурор уже перестал его замечать.
— Температура? — спросил он меня.
Не успел я ответить, как профессор снял со спинки кровати дощечку с температурной кривой и подал прокурору. Тот посмотрел и омрачился.
— Всё-таки ещё тридцать семь и пять?.. И вот даже тридцать восемь? — спросил он капризно. — Что же это такое, доктор?
— Процесс ещё не закончился вполне, — ласково наклонился над ним хирург. — Вот эти две вершинки — та и эта — как раз и связаны с тем, что в эти дни отходили секвестры.
— Секвестры? Ах, секвестры! — обрадовался прокурор. Опять поймал халат двумя пальцами где-то на предплечье. — Вот у меня тоже весь сорок пятый год отходили секвестры. А на костылях вы ещё не ходите, коллега?
Ему опять что-то ответили, я не слышал, что. Я глядел на его спокойное, замкнутое и ласковое лицо, лицо жёсткого и отлично воспитанного человека, на небольшой кожаный портфельчик на коленях, в котором скрывалось для меня что-то очень неожиданное и неприятное, и старался понять: что же это такое? Министр ли юстиции подал в отставку? Верховный ли суд возвратил обратно мой обвинительный акт? Победили ли левые на муниципальных выборах? Одним словом, какой бес принёс его сюда? Тут я увидел, что мой посетитель уже держит конверт и прикидывает на свет одну за другой чёрные рентгеновские плёнки — всё это очень ловко, изящно и быстро, хорошо отработанным жестом опытного игрока в покер.
И тут я наконец овладел собой и сказал:
— И при вашей загруженности, ваше превосходительство! ..
И только я произнёс это, как они так на меня и уставились. Потом прокурор швырнул на стол всю кипу снимков и приказал:
— Доктор, вы бы не возражали... минут на десять?..
И сразу же нас в палате осталось двое.
Тогда я скинул одеяло, сел на кровати и посмотрел на прокурора. Он поймал мой взгляд и косо улыбнулся.
— Моему коллеге так не терпится узнать, в чём дело? — спросил он ласково и недовольно.
— Очень! — сознался я.
С полминуты мы молча смотрели друг на друга, потом он резко отвёл взгляд и встал.
— Тогда, к вашему сведению, как юристу, — сказал он очень холодно, снимая без церемоний халат и вешая его на спинку кресла. — Мы аккуратно получаем сведения о здоровье всех тех, кто числится за нами, но по болезни не может участвовать в судебном разбирательстве его дела. Но... — он усмехнулся. — Я, конечно, не рискнул бы к вам сунуться просто так... — Тут он опять сел и взглянул мне прямо в глаза. — Но прежде всего — газеты-то вы читаете?
Я кивнул.
— И, надо полагать, не только одни газеты, но и «Вестники министерства юстиции»?
Я опять кивнул.
— И, следовательно, знаете, что сейчас предстоит большой процесс национальной компартии? Очень хорошо! Тогда читайте.
Он бесшумно распахнул портфель и вынул два сложенных вдвое листа отличнейшего бристольского картона с золотым обрезом. Под штампом и эмблемой стоял чёткий машинописный шрифт:
«Высокий Сенат!
В дополнение и уточнение наших предыдущих ходатайств о рассмотрении совместимости деятельности коммунистической партии с конституционными началами нашей страны, ходатайствуем дополнительно о том, чтобы на тех же заседаниях были подвергнуты суждению Сената следующие частные вопросы:
а) Вопрос о судьбе посмертного труда проф. Л. Мезонье: насколько будет признано и доказано, что покойный учёный действительно работал над такой рукописью перед смертью.
б) Вопрос о том, можно ли признать таким предсмертным трудом профессора книгу „Расы и расизм. Некоторые итоги сорокалетнего изучения человека“, вышедшую недавно в Москве на русском языке и подписанную именем покойного учёного.
Если же названный труд будет признан действительно принадлежащим перу покойного директора Института предыстории, то и
в) вопрос о том, какими каналами, для какой цели и кем именно книга, написанная в нашей стране и нашим учёным, была переправлена за границу и вышла в стране коммунистического лагеря, а также
д) вопрос о том, может ли быть доказано документами, свидетельскими показаниями или любым иным путём, что нелегальная переправка рукописи через границу является осуществлением воли покойного и была произведена лицом, специально на то уполномоченным.
В свою очередь мы в связи с этим же желаем и обязуемся доказать Высокому Сенату, что:
1. Если книга „Расы и расизм“ в своей основе действительно принадлежит перу проф. Л. Мезонье, то ряд страниц, абзацев и подглав этой книги, вышедшей в Москве, во всяком случае являются открытой коммунистической интерполяцией, ничего общего ни с наукой, ни с действительными взглядами покойного учёного не имеющей.
2. Все вышеназванные действия совершены коммунистами с явно пропагандистскими целями.
3. Они являются по своей юридической природе преступными и полностью подпадают под следующие параграфы „Закона об охране конституции“ (следовали эти параграфы).
Исходя из сказанного и перечисленного, мы ходатайствуем о том, чтоб все материалы, как представленные при настоящем отношении, так и те, которые будут или могут быть найдены и представлены в дальнейшем, были рассмотрены и взвешены на тех же заседаниях Высокого Сената, на которых будет решаться вопрос о конституционности коммунистической партии нашей страны и о терпимости её в рамках легальности — как частный аспект этого же вопроса.
При этом прилагаются:
1. Акты научной экспертизы (на 124-х листах).
2. Свидетельские показания по всем перечисленным пунктам (на 60 листах).
3. Совместный меморандум о лицах, по мнению истцов, виновных в похищении рукописи и интерполяциях.
Министр юстиции (пустое место вместо подписи)
Министр внутренних дел (то же)
Министр полиции (то же)
Начальник управления по охране конституции (то же)».
Я дважды, совершенно не щадя терпения прокурора (а он даже взглянул на часы), прочёл эту бумагу и поэтому передаю её содержание почти буквально.
— Но тут ещё должен быть меморандум, — сказал я. — Где он?
Прокурор взял у меня из рук лист, аккуратно сложил, спрятал, замкнул портфель и ответил очень простодушно:
— Да ведь я, дорогой коллега, и эти-то бумаги не имел права вам показывать.
— Ну, это-то само собой, — ответил я и снова лёг. — Конечно, не могли. Но ведь не могли, а показали! Значит, что-то имели в виду. Так вот, что именно?
Зрачки прокурора всё сужались и сужались, пока не стали маленькими и пронзительными, как два чёрных мебельных гвоздика, он даже сделал какое-то резкое движение, чтоб встать, но только выпрямился в кресле и положил руку с дрожащими пальцами на подлокотник.
— Ну, точно в плохом агитационном романе, — сказал он с сухим смешком. — Нет, дорогой коллега, будьте совершенно спокойны. Хотя я и пришёл к вам частным образом, но отлично понимаю, с кем я имею дело. Да и обвинение, которое мы поддерживаем против вас, — он махнул рукой, — разве оно годится для шантажа? Нет, дело совсем в другом: эта бумага должна получить визу королевской прокуратуры, а для меня не всё в ней ясно. Хотя должен сразу же сказать: вся эта история с исчезновением рукописи и появлением её в Москве очень неприятна и подозрительна.
