Строй бойцов растерянно промолчал: эти люди все еще не осознавали, что фюрера уже нет и что гитлеризм, при котором всякое упоминание об императорской династии чуть ли не приравнивав лось к измене фюреру, уходит в небытие. Впрочем, Геринг был слишком увлечен осознанием собственной свободы, чтобы обращать внимание на такие мелкие конфузы.
— В Берхтесгадене пока еще нет американцев? — поинтересовался он у генерала.
— Уверен, что еще нет.
— Тогда чего мы тянем? Отправляемся в Берхтесгаден.
— А что прикажете делать нам? — растерянно и почти оскорбленно спросил майор Хартманн, который удостоен был только сухого пожатия руки Геринга, наравне с тюремщиками. А ведь таким образом сбывались его самые худшие подозрения о грядущей неблагодарности Геринга.
— Вы, майор, отправляетесь вместе с нами в Берхтесгаден, — ответил вместо Геринга генерал Коллер. — Остальные могут решать: то ли возвращаться с нами в город, то ли на время рассеяться по горным селам, чтобы переждать там первую волну оккупантов или погибнуть в боях с ними.
— Но возможен и третий вариант: все желающие могут влиться в гарнизон нашего замка, — объявил оберштурмфюрер Виттельсбах.
И уже через несколько минут спецотряд генерала Коллера, в самом деле распался. Около двух десятков солдат, в основном из тех, кто не принадлежал к люфтваффе, а пристал к майору Хартманну по пути в Берхтесгаден, осталось в замке, еще столько же решило уйти в Баварские Альпы, кое-кто даже с надеждой на то, что удастся пересечь швейцарскую границу.
И все же около пятидесяти людей, в основном вооруженных автоматами офицеров и унтер-офицеров военно-воздушных сил, составили личную охрану рейхсмаршала, с которой уже через час тот прибыл в прифронтовой Берхтесгаден[99]. В эти минуты Геринг казался себе триумфатором, въезжающим в столицу сотворенной им империи после решающей битвы, в которой все пророчили ему не только поражение, но и гибель.
48
Конец апреля — начало мая 1945 года. Германия.
Земля Шлезвиг-Гольштейн.
Ставка гросс-адмирала Деница в морской школе в Мюрвике, вблизи Фленсбурга.
Когда комендант морской школы сообщил адъютанту Деница капитан-лейтенанту Наубе, что гросс-адмирала срочно просят зайти в радиорубку, тот был несказанно удивлен.
— А вы ничего не путаете, обер-лейтенант? Если бы нас кто-либо и пытался разыскивать, то радировал бы в Плен[100], избранный гросс-адмиралом в качестве своей временной ставки.
— Именно там радисты ставки фюрера и искали вас. Но в Плене им подсказали, что вы здесь. Не исключено, что теперь этот Богом забытый Плен может стать и временной столицей Германии.
— То есть? — не понял Фридрих Наубе. Они с гросс-адмиралом и несколькими штабистами кригсмарине прибыли сюда только два часа назад, причем в дороге трижды попадали под налеты англо-американской авиации, и теперь оба мечтали только об одном — хотя бы часик подремать. Чем, собственно, и занят был теперь главком кригсмарине.
— Простите, капитан-лейтенант, это всего лишь мои предположения, — тотчас же стушевался комендант. — Но гросс-адмирала действительно срочно просят выйти на связь с рейхсканцелярией.
Школа располагалась в крепком старинном особняке, обнесенном высокой, почти крепостной оградой, с мощными подземельями и столь же мощной радиостанцией. Почти все курсанты и преподаватели школы пополнили ряды расквартированного под Фленсбургом полка морской пехоты или команды кораблей, а оставшаяся в школе рота охраны должна была теперь следить за поддержанием порядка и усиливать личную охрану гросс-адмирала.
Укутавшись в шинель, Дениц сидел в кресле начальника школы, отправленного во Фленсбург вместе с частью своих воспитанников, но не спал, а устало, с неуемной тоской в глазах смотрел в окно, за которым зеленела часть кроны старинного с трудом пробудившегося этой, очевидно, последней в своей жизни весной. Возможно, в эти минуты смертельно уставший от войны и командных забот гросс-адмирал и сам чувствовал себя таким же теряющим интерес к своему бытию дубом.
— Мой гросс-адмирал, вас просят зайти в радиорубку школы, чтобы установить связь со ставкой фюрера, — с удушающей хрипотцой отставного подводника проговорил Наубе.
— Что там еще, якорь им всем в брюхо?!
— Мне почему-то кажется, что они наконец-то решились передать всю полноту власти в рейхе вам, мой гросс-адмирал. — Несмотря на то что время от времени Дениц болезненно реагировал на это обращение своего адъютанта — «мой гросс-адмирал», особенно когда оно звучало в присутствии кого-то из высоких вермахтовских чинов, теперь главком не обратил на него никакого внимания. Впрочем, в последнее время «фюрер подводных лодок» научился не замечать многое из того, что еще недавно основательно раздражало его.
— Вопрос в том, хочу ли я принимать на себя это бремя, — медленно, устало выбирался из глубокого кожаного кресла Дениц.
— Даже если это бремя главы государства?! — не поверил ему адъютант, всегда мечтавший о том, чтобы не по-флотски напыщенное «мой гросс-адмирал» он, наконец, мог заменить скромным обращением: «мой гросс-фюрер». Причем именно таким — «мой гросс-фюрер!» — Простите, мой гросс-адмирал, но это тот случай, когда даже вы можете показаться неправым. Хотя обычно я это исключаю.
Начальник радиостанции встретил его у входа в радиорубку.
— Я поздравляю вас с новым назначением, господин гросс-адмирал, — стоял он, неестественно вытянувшись, и дрожащей рукой протягивал Деницу радиограмму.
— С каким еще назначением? — подозрительно поморщился гросс-адмирал.
— Самым высоким: вы теперь наш фюрер, я так полагаю.
«Гросс-адмиралу Деницу, — прочел главком кригсмарине. — На место рейхсмаршала Германа Геринга фюрер назначает вас, господин гросс-адмирал, своим преемником. Письменные полномочия уже посланы. Борман. Геббельс».
— Больше никаких радиограмм из Берлина не поступало? — поинтересовался он у начальника радиостанции.
— Никак нет, господин гросс-адмирал.
— Из Берлина, из ставки, в радиопередачах вражеских радиостанций — ничего такого?…
Деница интересовало сейчас именно то, что предательски недоговаривали Борман и Дениц: жив ли фюрер? Но поскольку речь шла о жизни и смерти Гитлера, то он не решался так прямо и сформулировать свой вопрос. Свое неожиданное восхождение в канцлеры гросс-адмирал воспринял без особого энтузиазма. Он всегда считал себя военным моряком, флотоводцем, поэтому сейчас у него было такое ощущение, что политики, приведшие германский народ к катастрофе, попросту хотят прикрыться его именем, чтобы потом взвалить на него всю вину за позорную капитуляцию рейха.
— Возьмите, Наубе, карандаш, и давайте будем сочинять.
— Что именно мы с вами будем сочинять?
— Письмо фюреру.
— Хотите отказаться от полномочий, которые он вам передал?.
— Вы же знаете, Наубе, что я не привык оплакивать потери. Но реальность такова, что сам фюрер мне ничего не передавал.
— Позвольте, а радиограмма?
— Эти полномочия я получил от господ Бормана и Геббельса, которые, в общем-то, не вправе были мне их передавать. По крайней мере до тех пор, пока сам фюрер жив. У нас есть какие-то основания считать, что Гитлер ушел из жизни?
— Никаких оснований! — решительно повертел головой адъютант.
— И я так считаю. Поэтому пишите: «Мой фюрер, моя верность вам неизменна»[101]. Передача мне ваших полномочий…» Впрочем, подождите, Наубе, в радиограмме Бормана что-то там говорится о письменных полномочиях, которые уже посланы.
— Наверное, их следует ожидать завтра. Или послезавтра. Если только они вообще дойдут.
— Вот тогда и допишем наше письмо. К тому дню, когда мы получим эти письменные подтверждения полномочий, многое прояснится. А главное, станет ясно, жив ли фюрер.
Однако служебное утро следующего дня началось с того, что в кабинет гросс-адмирала вошел начальник радиостанции.
— Опять из рейхсканцелярии? — удивленно уставился на него Дениц.
— Никак нет, из совершенно иной инстанции, — усталым голосом объявил начальник радиостанции и вручил Деницу еще одну радиограмму, в этот раз подписанную Кальтенбруннером и Скорцени.
«Господин гросс-адмирал, господин канцлер, — говорилось в ней, — просим завтра, к десяти утра, прибыть на базу «Нордберг», где вас будет ждать фюрер. Предстоят проводы стаи «Фюрер-конвоя». Самолет за вами будет послан».
— Вот теперь все проясняется! — потряс Дениц радиограммой. — Теперь мне понятна недосказанность, которая бросается в глаза в радиограмме Бормана и Геббельса.
— Что именно «проясняется? — осторожно поинтересовался Наубе, кивком головы выпроваживая обер-радиста из кабинета.
