В самом деле, поспешный вывод войск из Ирака или Афганистана стал бы безответственным шагом, поскольку — как бы там ни было, — вторгаясь в эти регионы и оставаясь там так долго, мы стали кровно заинтересованы в исходе событий. Тем не менее было бы нечестно осуждать упомянутых выше аналитиков и тех, кто их поддерживает, просто на основании отдельных примеров из Ирака и Афганистана. Они осуждают главным образом сам факт, что мы вообще вмешались в дела этих стран. Какими бы ни были конечные итоги кампании в Ираке, смерть людей, как американцев, так и иракцев, будет аргументом в спорах по поводу внешней политики Америки не один десяток лет, как это было в случае с Вьетнамом. И это выходит за рамки l’histoire evenmentielle.
Конечно, данные аналитики не задаются вопросом, что дальше делать с Афганистаном и Ираком. Вместо этого — суммируя их идеи — они спрашивают себя, чего стоили уже совершенные ошибки и промахи. Можно ли спасти наш статус великой державы? И куда направить наши усилия, в рамках исключительно выборочных военных кампаний и предоставления помощи населению, чтобы Америка помогала поддерживать баланс сил в Евразии и не захлебнулась от потока мексиканцев, бегущих из обанкротившейся страны? Григиел, адъюнкт-профессор в Университете Джонса Хопкинса, говорит: «Географическая изоляция — это в стратегическом отношении благословенный дар, и его не следует растрачивать на экспансионистскую стратегию».[460]
Ну а как много мы уже разбазарили? Майкл Линд, ученый, работающий в фонде «Новая Америка» в Вашингтоне, согласен с Бацевичем по поводу глупости как войны в Ираке, так и эскалации конфликта в Афганистане. Но в вопросе, может ли Америка позволить себе участие в таких конфликтах, он с Бацевичем не согласен. Линд утверждает, что относительно небольшая часть государственного долга обусловлена тратами на военную сферу, и еще меньше — двумя одновременными войнами, в то время как уменьшение затрат на здравоохранение гораздо важнее для финансового благополучия США, чем недавний империалистический авантюризм, хоть сам Линд и выступает против него.[461] В самом деле, взгляд на некоторые ошибки империй прошлого может помочь нам понять причины неудач иракской и афганской кампаний. Такой анализ прольет свет на эти события как с точки зрения уже проявившихся их последствий для внешней политики США, так и с точки зрения их влияния на нашу способность справиться с грядущими проблемами на Ближнем Востоке, в Китае и Мексике на протяжении XXI в.
В 1449 г. во время возвращения после неудавшейся кампании в Монголии, армия китайского императора Чжу Цичжэня из династии Мин была окружена монгольскими войсками. Не имея запасов воды, китайцы впали в панику. Полагаясь на милость монголов, как пишет Григиел, «многие бросили доспехи и устремились к рядам противника». Полмиллиона китайских солдат были убиты, а император Чжу Цичжэнь попал в плен к монголам. Авантюрный поход китайской армии в Монголию ознаменовал начало упадка династии Мин. В дальнейшем армии императоров династии Мин больше никогда не предпринимали новых попыток выступить против монголов в северные степи, хотя напряженные отношения с ними не лучшим образом сказывались на императорском правлении. Это привело к тому, что Китай взял курс на изоляционистскую политику и перестал совершать морские экспедиции в Азии, что в будущем способствовало продвижению европейских держав в «Римленд».[462]
Ничего столь катастрофичного не произошло после вторжения Америки в Ирак — наше военное и экономическое положение в мире, особенно в Юго-Восточной Азии, прочно и стабильно, нет никаких признаков ослабления этих позиций, не говоря уже об отступлении. Мы потеряли менее 5000 убитыми; 32000 солдат получили ранения. Это — ужасная цена, но данные потери несравнимы с полумиллионной армией китайского императора. Сухопутные войска США, которые были основной силой в иракском конфликте, насчитывают в строю 550000 солдат и офицеров, и именно благодаря опыту в войне с нерегулярными вооруженными формированиями в Ираке сейчас они лучше обучены, более гибки в использовании оперативного искусства и обладают бо́льшим интеллектуальным потенциалом, чем когда-либо, то же касается и морской пехоты.
Ни в Ираке, ни в Афганистане США не допустили принципиальной ошибки сродни той, которую совершила Венеция позднего Средневековья. Не только преимущественное географическое положение на пути торговых маршрутов между западной и восточной частями Средиземноморского региона позволило Венеции создать морскую империю. Скорее, она обязана этим тому, что была защищена от континентальной Италии несколькими километрами водного пространства, а от вторжения с моря ее защищали длинные песчаные отмели. Одной из главных причин упадка Венеции, начавшегося в XV в., стало ее решение захватить территории в континентальной Италии. Снова и снова развязывая войны против Вероны, Падуи, Флоренции, Милана и Камбрейской лиги, Венеция вмешивалась в «смертельно опасное» политическое равновесие на суше, и это негативно сказалось на ее способности удерживать доминирующее положение на море.[463] Пример Венеции должен вызвать тревогу среди тех, кто определяет политический курс Америки, если (и только в этом случае) США собираются и дальше регулярно осуществлять военные вмешательства на суше в регионе Большого Ближнего Востока. Но если Америка впредь сможет ограничиться тем, что будет оставаться военно-воздушной и военно-морской силой, то судьбы Венеции можно избежать без проблем. Уничтожить нас могут именно постоянные небольшие войны, а не редкие просчеты раз в 30 лет, какими бы трагичными и пугающими они ни были.
С такой точки зрения, Ирак в период наиболее ожесточенных военных действий 2006–2007 гг. можно сравнить с восстанием сипаев против англичан в 1857–1858 гг. Тогда востоковеды и прочие сторонники прагматизма в британских властных структурах, которые хотели оставить традиционную Индию в том виде, в котором она была, уступили власть евангеликам и утилитаристам, которые хотели модернизировать Индию и обернуть ее в христианскую веру, чтобы сделать более похожей на Англию. Но попытка принести достижения западной цивилизации в Индостан привела к восстанию против власти Британской империи. Дели, Лакхнау и другие города были взяты в осаду и захвачены, прежде чем на помощь им успели прийти колониальные войска. Тем не менее, эта неудача не ознаменовала конец Британской империи, которая существовала и расширялась после этих событий еще 100 лет. Но она означала переход от непродуманного использования абсолютной власти, подогреваемого страстным желанием навязать свои христианские ценности, к более спокойной и прагматичной имперской власти, построенной на международной торговле и развитии техники.[464]
В древней истории также есть примеры, которые заставляют усомниться в том, что Ирак и Афганистан сами по себе обречены на кончину. Одним таким примером является знаменитая Сицилийская экспедиция, подробно описанная Фукидидом в Шестой книге «Пелопоннесской войны». С момента первого набега афинян на Сицилию до их заключительного поражения в морском сражении при Сиракузах в 413 г. до н. э. прошло всего 14 лет. Столько же времени прошло с того момента, как США при администрации президента Кеннеди вмешались в гражданскую войну во Вьетнаме, до окончательного вывода войск при президенте Форде после падения Сайгона. Сицилийская война привела к расколу в Афинах, как и войны во Вьетнаме и Ираке. Прошло время, прежде чем афиняне, парализованные пессимизмом и взаимными обвинениями, захотели всерьез продолжить свое противостояние со Спартой. А Сицилия, как оказалось, вовсе не была ключевой для сохранения демократии в Афинах и ее морской империи. Ведь, несмотря на поражение, потери и страдания, Афины все еще располагали достаточными ресурсами, чтобы возглавлять союз, хотя авантюра в Сицилии и оказалась впоследствии поворотным пунктом в Пелопоннесской войне, которую Афины проиграли.
Есть также и более масштабный пример, с упадком Рима, в деталях описанным в 1976 г. Эдвардом Люттваком в его книге «The Grand Strategy of the Roman Empire: From the First Century A. D. to the Third» («Большая стратегия Римской империи в I–III вв. н. э.»). Метод Люттвака состоит в том, что вместо разговора об упадке вообще он его рассматривает в понятиях «большой стратегии» Рима. В римской «большой стратегии» автор выделяет три хронологических этапа. Сначала была «система Юлия-Клавдия», или система республиканской империи; в ней зависимые государства, окружавшие итальянский центр империи, достаточно прониклись «тотальностью» римской мощи, чтобы исполнять желания империи без необходимости военной оккупации. На этой стадии основным действующим элементом принуждения со стороны Рима была не военная сила, а дипломатия, хотя огромные формирования римских войск «широким кольцом» окружали город. Поскольку эти войска не были нужны для оккупации зависимых государств или для какой-либо территориальной обороны, они, по словам Люттвака, были «по сути своей мобильны и могли легко передислоцироваться в любое нужное место». В этот период римская власть и мощь находились в зените, использовались мудро и применялись исходя из принципа экономии сил и средств. В случае непредвиденных военных обстоятельств существовали мобилизационные возможности для быстрого реагирования, и это в Средиземноморском регионе было известно всем. Так что Рима все боялись. На ум приходит Америка времен президента Рейгана, с серьезным наращиванием военной силы, которую тем не менее министр обороны Уайнбергер категорически не желал использовать, тщательно оберегая репутацию державы, не имеющей необходимости предпринимать рискованные авантюры. Следующей стала «система Антонина», которая просуществовала с середины I в. н. э. до середины III в. н. э., была отражением того, что Люттвак назвал «территориализацией» империи. Теперь Рим ощущал необходимость размещать свои войска везде, в самих зависимых государствах, чтобы обеспечить их лояльность, так что принципом экономии сил и средств пришлось пожертвовать. Тем не менее империя процветала, повсюду наблюдалась добровольная романизация варварских племен, «уничтожившая последние остатки недовольства сторонников сохранения коренной культуры» на тот момент. Хотя именно эта романизация империи со временем сплотит разные племена, позволив им объединить усилия в общей борьбе против Рима, поскольку теперь они влились в культуру, которая все равно еще не была их собственной. А теперь представим себе, как глобализация, которая в определенном смысле является «американизацией» мира, служит тем не менее инструментом для противостояния американской гегемонии. Отсюда появилась третья система римской «большой стратегии»: «глубокая оборона» Диоклетиана, при которой пограничные народы слились в формальные конфедерации, способные противостоять Риму, так что государство всюду было в оборонительной позиции, постоянно готовое к развертыванию войск в чрезвычайных обстоятельствах. Мобилизационные возможности, которые сохранялись даже при второй системе, были потеряны. Военная мощь легионов сократилась до предела, и все меньше было тех, кто испытывал страх перед Римом.[465]
