Нет, мой организм крепок и полон сил, он не против продолжить земное существование. Только вот какое существование, — вопрошает моя надстройка над базисом? Растительное? Почему это — растительное? Да потому. Кто я такой, зачем я прожил столько, что я сделал в этой жизни, чего в ней добился и кому нужен? Ну, давай, отвечай!
Была у меня семья — рассыпалась на осколки. Была любовь — не уберег я любовь, упустил, а вернее и точнее — сам ее разрушил. Отца презирал… да, было дело, чего уж там… Теперь-то я — конечно… когда он мега и мульти… лучше к нему отношусь… Но в этом нет никакой моей заслуги. И в том, что дети у меня выросли такие хорошие — тоже моей заслуги совсем немного, ну-ка посчитать: сколько живого времени я их видел за все эти годы?.. А вот в том, что они об отце вспоминают реже, чем бы мне этого хотелось, — здесь есть моя заслуга, это уж несомненно. Если даже Элли стесняется прыгнуть ко мне на руки, или обнять меня… суровый папа, называется… Вот и досуровел. Как я гордился своими детективными победами и карьерным ростом, — а стариков, отца и Яблонски, от кучки уголовников защитить не сумел. Не я ли думал, что в драках мне сам черт не брат, и что любого на одном кураже заломаю, когда всерьез приспичит! Приспичило — и как я выглядел? Только и знал, что в обмороках валяться, когда в соседней комнате родному отцу хотели руки или ноги рубить… Не я его — он меня спас, старый и слабый…
Мужчины — мстят, они покоя не знают, ни сна ни еды им не надо — пока не отплатят своим обидчикам — а я? А я — сморщился позорно, чуть ли ни простил — и урку Стивена, и этого… гипотетического любовника моей бывшей жены. Или не гипотетического, я же так и не удосужился выяснить, хотя умею это делать… если я вообще чего-то умею делать! Со всех сторон, главное, со всех сторон крахи посыпались…
Рисование мое, трехмерные идеи… Папахен конкретен: захотел — в шахматах применяет свои находки (или завихрения, это не важно, главное — результат), захотел — биржевую методику какую-то задействовал, захотел — Яблонски ему остров ищет… А я? Много я нарисовал? Когда в последний раз садился? Рафаэль, небось, успел за такие годы родиться и помереть, отвлекаясь на возню с красками, а я?
Проще простого оправдываться тем, что некогда мне. Да! Всем гениям — было когда, и только мне — ну никак с силами не собраться! Может, оттого так, что я не гений? Но зачем я тогда рисую, если я не гений? Посредственности противопоказано рисовать, петь, играть в футбол, писать стихи — если в профессиональном поле, разумеется, а не для развлечения, — это портит человеческую породу. Зачем тогда я рисую, раз я не гений? Но я и не рисую… Так легко заблудиться в поисках совершенства, и все потерять в погоне за ним. Гораздо тяжелее решиться на поиски и погоню. То, для чего я создан на белом свете — я не делаю. Имел для этого все возможности, включающие в себя жизнь посреди цивилизации, здоровье, деньги, какую никакую — голову, семью, идею фикс… Не воспользовался почему-то. Раньше я считал, что до меня Природа занималась суетой и пустяками, но вдруг выяснилось по всем параметрам «уникального» моего бытия, что мир готов легко, без трагического надрыва, расстаться со мною навеки. Нет ни одной выставки или галереи на белом свете, где бы люди перешептывались в недоумении, обнаружив отсутствие моих работ. Жена бывшая напишет очередной отличный материал, сегодня, завтра, послезавтра, абсолютно независимо от факта моего бытия или небытия, хотя, допускаю, что всплакнет разок, в память о прошлом. Чили Чейн и Мак Синоби вздохнут, выпьют в память обо мне — и закончат очередной свой день так же, как и предыдущий, здоровым крепким сном… Матушка… Тут — да, дело горькое… Но у нее есть дочь и, судя по некоторым ее пробивочным намекам, намечается личная жизнь с каким-то целомудренным от возраста вдовцом. Дети… Ох, дурной пример я им подам, хоть назидательную записку оставляй… «Самоубийство, дети, еще никого не доводило до добра»… Угу. Нет, нечего мне на это сказать и не знаю как возразить. У них своя жизнь, среди своего поколения, свои мечты, свои амбиции, это важнее. Вот и все. Про работу уж я и не говорю, там желающих смочь и заменить — всегда в достатке.
Вот именно. Хватит выискивать зацепки и оправдания, они смешны человеку трезвому и взрослому. Если ты сумел, хотя бы однажды, подпрыгнуть над суетой и оглянуться в прыжке и узреть свое истинное, а не воображаемое место в мире — ты должен взять себе это знание и жить с ним. Или с ним умереть. Выбор всегда прост, если хорошо и холодно подумать. Итак, господа стволы…
Ч-черт… И тут достанут, в такой момент…
— Але? Да, папа… Да. Ну… Относительно. Чем я занят?.. Сижу за письменным столом, привожу в порядок кое-какие дела… Буквально минуты. Секунды… Это по поводу… — Тут я задеваю пальцем случайную кнопку и обретаю громкую связь.
— Да. Проект «Остров». Он принимает реальные очертания с дополнениями. Меня не устраивает простое имущественное владение, желаю полноправного суверенного владычества. А заодно и твой странный «музей» хочу посещать, очень хочу. Видишь, я все запомнил и ничего не забыл. Мне нужен сподвижник, помощник, наследник и сам себе свободный творец, раз уж мне по жизни не досталось. Не только формальный, но и душою, не только для нас с Яблонски, но и для себя. Готов?
— Вот прямо так, сейчас?
— Что сейчас?
— Ну… все вопросы решить думаешь?
— Нет. Поэтому и зову на обед. Ты, я и Яблонский, компашка тесная. Так что?
— Хорошо, папа.
— Приедешь?
— Да.
— Часам к пяти.
— Да, папа.
— Не опоздаешь?
— Нет. Не опоздаю.
— Пока.
Пока, пока… Хм… Как интересна жизнь, как она падка на всякие выверты. Минутой бы позже — долго бы он мне названивал…
Совсем не просто перестраиваться с одного намерения на другое, даже если ты затеял самоуничтожение… С другой стороны, беда самоубийц в том, что они слишком несерьезно к себе относятся. Да, но только что, буквально секунду назад, я получил подтверждение, нет, опровержение моим мыслям, что, мол, я никому не нужен и рисунки мои… жизнь моя никому, кроме меня не нужны. Оказалось — нужен, обо мне думают, мне верят, в меня верят, на меня надеются. Странно… Форточки и окна вроде как закрыты плотно. На меня словно полевым весенним ветром подуло снаружи… Как странно ощутить себя частью чужого личного мира, который тебе не совсем чужой, даже ценной его частью… Только что не было в моей вселенной ни людей, ни сезонов, одна лишь вечность вокруг — пятое время года…
Вот что, возьму-ка я пистолет в белу ручку, да пихну-ка я его в ящик письменного стола, да задвину ящик на место… Ишь, как заерзал, не хочет он в деревянный ящик, мяса требует…
Туда, рядом, и револьвер поместится, я однажды промерял от безделья. Но револьвер мне и здесь пригодится. Да, пригодится, и сию же минуту. Патрон я вставил в барабан? Вставил. Труд затрачен. Кто-то хорошо сказал: грехи — это камни за пазухой у Царства небесного. Но я не верю ни в бога ни в черта, а страшусь, как выяснилось, не грехов, а немногого: всего лишь быть живым… страшился. Теперь же я вдруг наоборот: оробел умирать. О-о, подлое трусливое человечество, в лице своего мелкого жадного представителя. У тебя есть шанс продолжать пить и дышать полной грудью, человечек… Есть такой шанс, есть… Как знать, быть может, Рик, ты не безнадежен и способен на то, для чего рожден. Да, способен жить не зря и творить, зачеркнуть старое и круто начать новое. Но и то плохое, что ты сделал самому себе и множеству других, отдельных от тебя людей, то мелкое и подлое — оно взывает, если не к расплате, то к очищению. Очистись, оставь за порогом прежнее бренное Я, выжги оттуда суету и перейди в другую бренность, столь же мимолетную перед вечным пределом, что и раньше, но — иную. Готов ли ты? Отведай же поцелуй судьбы, узнаешь, насколько он свеж и сладок. Вперед, Рик.
Я готов, я отведаю. Я стану другим. Я… не думаю, что я жил таким уж плохим человеком и надеюсь — ведь я все-таки нужен кому-то — надеюсь, что имею право побыть еще на этом свете… И сотворю то, для чего рожден, к чему призван… Если сотворю, если призван.
Я не боюсь мира, но боюсь, что он справедлив ко мне.
Шестнадцать целых и шесть в периоде после запятой процентов…
Если бы в барабане было одно свободное гнездышко, эти шестнадцать процентов надежды были бы такими маленькими, такими крохотными, такими безнадежными для сердца! Но вставлен только один патрон, и те же самые шестнадцать целых шесть в периоде — страха, — вдруг вырастают в грозных и неумолимых великанов, которые сейчас и немедленно покарают тебя за все дрянное, что есть в тебе и грязным следом жизни осталось за тобой. Возьми, приставь и нажми.
Да, я нажму, всего-то делов — барабан крутануть. Сейчас… сию минуту… сию секунду…
И заодно узнаю: обманул я отца, в недавнем разговоре с ним… Или правду сказал.
