кажется, Сев, что ты стал на такой путь… Ты станешь чем-то вроде Саркисова! Ну, обаятельного там такого, симпатичного Саркисова без злодейств — хотя без злодейств в этой роли долго не удержишься. Станешь таким менеджером, диспетчером, хозяйственником — и тогда прощай все эти твои прелестные штучки — с сейсмической мутностью и бликами, твоя вероятностная картина геокосмоса. Как личность ты потеряешь… Да почти все потеряешь. Все, что отличает тебя от них. А во имя чего?
Сева кивнул головой.
— Ты прав, так может быть, и примеров тому много. Но кое-что зависит и от личности. Она может и сохраниться, и развиться. Кто-то должен вершить научную политику и делать крупные дела. Все мы ворчим, когда замечаем, что этим занимаются дельцы и мелкие люди, далекие от науки. А когда до нас очередь доходит, когда мы можем реально взять в свои руки крупное дело — мы в кусты? Личность там сохранять и взращивать?
Поговорили, в общем. Казалось, поняли друг друга. Но медленное отдаление их друг от друга продолжалось. Похоже, Орешкин — не тот, прежний, новичок, не тот, кого надо было выручать из безвыходного положения, а новый, с окрепшим голосом, нагнавший страху на самого Саркисова, взявшийся перетряхнуть всю обсерваторию и не побоявшийся привлечь для этого силу до известной степени внеакадемическую и независимую — большой институтский партком, этот Орешкин чем-то не устраивал Севу, А вот Женя, опозоренный, уличенный в плагиате, вынужденный уволиться — неожиданно привлек более чем когда-либо прежде. Сева общался с ним, бывал у него дома, держал на руках маленькую дочку Жени и Лили. Устроил безработному Жене выгодные заказы на переводы и рефераты. Опять-таки правильно, не идти же Жене по миру, в геофизику ему, уличенному плагиатору, сейчас хода нет. Но ведь это при том, что Женя заведомо сам во всем виноват, что он потерпел поражение, находясь в лагере, враждебном и Севе, и Вадиму, и всем, кто хотел работать, а не хапать чужие результаты. Нет, по-настоящему, душой, понять Севу Вадим не мог.
А кстати, а нет ли тут некоего своеобразного принципа: Севу привлекают, вызывают, его сочувствие и помощь в данный момент те, кого можно считать неудачниками? Только что по институту прошла волна сокращения штатов. Двоих из сокращаемых, пользуясь тем, что на его проект пришли прямые ассигнования из Президиума, Сева взял к себе в лабораторию — самых слабых, если говорить честно. Орешкина и Свету к себе больше не зовет, хотя тогда, когда у них за душой было гораздо меньше, звал. Сейчас вот Женю облизывает…
Принцип, в чем-то противоположный саркисовскому: тот нуждался в людях, от которых что-то мог получить — без отдачи, по возможности. Сева, похоже, на всех уровнях около себя подбирал людей, без него просто беспомощных. Может, тут что-то христианское, какая-то особая доброта, даже в ущерб делу?
Лютиков в прежние времена говаривал, кривя губы:
— Наш Сева, дружочек Вадим, любит юродивых. По-моему, исключительно по той причине, что на этом низменном фоне легче выглядеть сияющей вершиной.
Тогда начиналось сближение Вадима с Севой — Эдика и Женю это беспокоило, откуда и могла взяться резкость этого Жениного сообщения. Но что-то тут есть. Тогда Вадим как новичок со своими общегеологическими соображениями о геопрогнозе был в Ганче — ну, не юродивым, конечно, но чем-то на чей-то взгляд вроде того. Теперь, после своего крушения, в позиции юродивого — Женя. Совпадает. Многие из Жениных афористических характеристик так или иначе оправдывались — тут надо отдать ему должное.
А в целом не исключено, что в досаде на Севу Вадим просто придирается к нему. Ищет мелкие изъяны на хорошем человеке, как бы забыв, что есть другие люди, почти целиком, всем своим существом представляющие собой сплошной изъян на теле человечества…
3
Вадим поднялся на четвертый этаж, шагая через две ступеньки. Сердце, хорошо натренированное частыми геологическими экскурсиями и просто прогулками по горам, билось так, будто Вадим прогуливался по ровному. Поднявшись, он завернул за угол, где обычно ютились в двух-трех комнатушках те из обсерваторских, что по каким-нибудь причинам пребывали в Москве. И попал в хор приветствий, в круг знакомых лиц. Каракозов, Винонен, Дьяконов, Кормилов, Силкин стояли в коридоре необычно принаряженные, пряча за напускным оживлением обычную для обсерваторских провинциальную какую-то стесненность в стенах института-метрополии и, сверх того, некую необычную встревоженность.
— Что такое? Откуда вас столько? — обрадованно спрашивал Вадим, пожимая руки.
— Каков гусь, а? — кивнул на Вадима Силкин. — Заварил кашу, а сам будто и ни при чем.
— Какую кашу? — спросил недоуменно Вадим. И вдруг сообразил: — На партком? Уже? Я ничего не знаю.
— Значит, Феликс опять перестарался со своими секретами, — язвительно усмехнулась Марина.
— Легок на помине, — вставил Дьяконов.
Все обернулись. По коридору шел Феликс, держа под мышкой папку, с видом необыкновенно значительным, чтобы не сказать торжественным. Это был его звездный час. Сегодня каждое его слово выслушивалось с напряженным вниманием. Даже Саркисов в эти дни ловил его взгляд и растерянно улыбался. Феликс запустил машину, способную выдать самый неожиданный результат. Запустил с помощью письма Вадима Орешкина. Давно ждал Шестопал этого часа. И вот дождался.
Шестопал подошел и строго поздоровался.
— Я тебе звонил, — сказал он Вадиму, — узнал от Светы, что ты сюда выехал. Тебе на партком послезавтра, в три тридцать. Остальные запоминайте. Кормилов — завтра, в четырнадцать ноль-ноль, Каракозов — в пятнадцать тридцать. Эдик, Илья Лукьянович! — громко возвестил он. — Идите сюда.
Все обернулись. По коридору шли необычно тихие сумрачные Чесноков и Жилин. Подошли, еле слышно поздоровались, им нехотя ответили — не все.
— Это и вас касается, — продолжал Шестопал. — Слушайте. Кому когда в партком. Значит, так… Каракозов, я сказал. Силкин! Завтра в шестнадцать тридцать. Так… послезавтра. В четырнадцать ноль-ноль — Дьяконов. В пятнадцать тридцать, я сказал, Орешкин. В шестнадцать тридцать! Жилин. Так. Тут суббота, воскресенье. В понедельник, в четырнадцать ноль-ноль, Эдик, после него будут Винонен и Саркисов. Все всё поняли? Третий этаж, комната тридцать, кто не знает. Так. Теперь. Каждому я даю, — он раскрыл папку, — по экземпляру текста письма Орешкина. Каждого из вас будут спрашивать по кругу вопросов, затронутых в этом письме. У всех есть? Так. И еще к чему надо быть готовым — к вопросу о том, кого бы вы хотели видеть во главе обсерватории и полигона и почему. У меня все. Вопросы есть?
— Да вроде все ясно, — за всех ответил Дьяконов и отошел к окну, вытаскивая из кармана пачку «Памира».
Жилин и Эдик молча повернулись и скрылись за обитой дерматином дверью кабинета Саркисова.
— Господи! — задумчиво сказала Марина, разглядывая ксерокопию орешкинского письма. — Неужели что-то сдвинулось? Из-за этих трех
