— Мне нужен ваш совет, брат Ригг, — сказал Элмер. — Хотелось бы, чтобы первая проповедь прозвучала сенса… так, чтоб люди навострили уши и слушали. Тему надо сообщить завтра, чтобы успели подготовить объявление. Не подпустить ли немного пацифизма?
— М-м…
— Знаю, знаю! Во время войны я, конечно, был таким же патриотом, как всякий другой, вступил в Фор-минитмен, еще месяц — уж был бы в военной форме. Но, честное слово, теперь, когда война благополучно завершилась, все кричат о пацифизме — крупнейшие проповедники страны, и как их слушают! А здесь, в Зените, насколько мне известно, еще никто не трогал эту тему. Можно бы произвести большое впечатление…
— Что ж, верно. Отчего бы не стать пацифистом, пока новой войны не предвидится? Вполне разумно.
— Или, может, взять что-нибудь поблагороднее, назидательнее, с эдаким поэтическим уклоном? Как по-вашему? Вы ведь знаете здешнюю публику. Может, такая проповедь произведет больше впечатления? Или что-нибудь сильное, обличительное, смело бичующее порок? Знаете, пьянство, безнравственность — короткие юбки и прочее — ха, черт побери: у девиц юбки, что ни год, то короче!
— Я лично за последнее, — сказал Ригг. — Верное дело. Ничего нет лучше хорошей смачной проповеди о пороке. Да, сэр! Решительный бой пьянству и ужасающей половой распущенности, а то действительно все это принимает чудовищные размеры. — Мистер Ригг задумчиво смешал себе коктейль — виски с содовой, кусочек льда — не слишком крепкий: наутро ему предстояло защищать в суде некую особу, обвиняемую в злостном шантаже своих любовников. — Да-да. Кое-кто говорит, будто такие проповеди — сенсационная трескотня и только, но я на это всегда говорю одно: если священник таким путем заставляет народ ходить в церковь — а ведь очень немногие представляют себе, как трудно составить хорошую проповедь о пороке: чтобы и пробрало как следует и в то же время не получилось чересчур непристойно — так вот: надо только залучить людей в церковь, а там уж, пожалуйста, угощайте их старой, доброй, прочной религией, показывайте путь к спасению, учите соблюдать законы и добросовестно зарабатывать свои честные трудовые деньги, а не считать с утра, много ли осталось до конца рабочего дня, как мои чертовы клерки! Да-да, если вам нужен мой совет, берите порок… Слушай, ма, думаешь, его преподобие не обидится, если мы ему расскажем тот анекдотец про горничную и коммивояжера — помнишь, Марк рассказывал?
Элмер не обиделся. Больше того: у него был тоже наготове анекдотец ничуть не хуже. Домой он отправился в час ночи.
«С этой парой можно славно проводить время, — размышлял он, с наслаждением развалившись в такси. — Только со стариной Риггом надо держать ухо востро. Он стреляная птица и не прочь меня поймать… — И тут же возмущенно одернул себя: — А между прочим, что значит «поймать»? Что это я, правда? И ловить нечего! Пить отказался, от сигары тоже отказался — разве нет? Никогда не ругаюсь, разве что когда выйду из себя… Веду истинно христианскую жизнь! И, кстати, привожу в лоно церкви в сто раз больше душ, чем любой святоша-трезвенник, который боится смеха и веселья хуже чумы. «Поймать!» Черта с два!»
III
В субботу утром среди церковных объявлений в зенитских газетах появилось сообщение о первой проповеди Элмера, напечатанное на двух столбцах. Тема звучала многообещающе: «Может ли приезжий найти в Зените притоны порока?»
Да, может, и без всякого труда, — заявил Элмер в своей проповеди. Он сказал это перед аудиторией в четыреста человек, если не больше, хотя обычно на утренних богослужениях набиралось не более сотни.
Он сам новый человек в Зените, и вот он пошел по городу и был «потрясен — нет, ошеломлен, охвачен ужасом», на каждом шагу сталкиваясь с пороком — и каким заманчивым, привлекательным пороком! Он обследовал Браунс-Айленд, шумный пляж, танцевальную площадку, ресторан в южной части Зенита; он обнаружил, что мужчины и женщины купаются вместе! Он живописно изобразил женские ножки, описал двух милых молоденьких женщин, которые к нему привязались на улице. Он рассказал про официанта из ресторана Брауна, который хоть и отрицал, что в ресторане продают спиртные напитки, был готов сообщить ему, где их можно достать и где найти ночной игорный дом. «Играют в покер и при этом на деньги, понятно?» — пояснил Элмер.
На Вашингтон-авеню, в северной части города, он обнаружил два кинотеатра, в которых «гнусные и размалеванные поставщики зловонного порока» — Элмер имел в виду киноактеров — танцевали на экране с двусмысленными телодвижениями, при виде которых щеки всякой приличной женщины покрылись бы краской стыда, и где все те же поставщики распивали напитки, которые, как он понял, представляли собою не что иное, как смертоносные коктейли. На обратном пути в гостиницу после посещения этих кинотеатров к нему прямо на ярко освещенной улице пристали три особы легкого поведения. Праздношатающиеся гуляки (к которым ему, по-видимому, легко удалось войти в доверие) рассказывали о тайных кабачках, торговцах наркотиками, притонах изощреннейшего разврата.
— Вот, — восклицал Элмер, — что может какой-нибудь приезжий найти в нашем — отныне и моем горячо любимом городе! Но может ли он столь же легко найти добродетель, а? Может ли, скажите мне? Или же он найдет лишь покладистых прихожан, которые прохлаждаются в свое удовольствие в то время, как справедливый господь угрожает граду сему огнем и всепожирающей серой, что уничтожили Содом и Гоморру в их гордыне и скверне! Братья! С помощью всесильного бога создадим же здесь, в этой церкви, оплот добродетели, которого ни один чужой не сможет не заметить! Мы ленивы. В нас не горит праведный огонь благочестия. На колени же, о нерадивые христиане, и молитесь, чтобы бог простил вас и помог создать братство ревностных, бодрых, пламенных последователей каждой заповеди господа бога нашего!
Газеты напечатали проповедь почти целиком… Так уж случилось, что в церкви присутствовали репортеры; Элмер (тоже по чистой случайности) зашел в субботу в «Адвокат-таймс», случайно вспомнил, что встречался с репортером «Адвоката» Биллом Кингдомом в Спарте и совершенно случайно, просто желая помочь доброму старому Биллу подработать деньжат, сообщил ему, что в это воскресенье в его церкви произойдет нечто весьма интересное.
В следующую субботу Элмер дал такое объявление:
«ПРАВДА ЛИ ЭТО, ЧТО РЯДОМ С НАМИ ШНЫРЯЕТ НАСТОЯЩИЙ ДЬЯВОЛ С РОГАМИ И КОПЫТАМИ?»
В воскресенье в церкви собралось уже восемьсот человек. А через два месяца Элмер — все более уверенно и эффектно — выступал с проповедями перед аудиторией более многочисленной, чем в любой другой церкви Зенита, не считая, быть может, четырех или пяти.
Но его коллеги-священники, а в особенности раздосадованные собратья-методисты брюзжали скептически: «Ах, просто новая сенсация. Его хватит ненадолго. Ни образования, ни закалки… Да и потом Старый город разваливается на глазах…»
IV
Клео и Элмер подыскали в Старом городе красивый старинный дом, и дешево (район был неважный). Элмер намекнул жене, что если он сам принес такую высокую жертву, согласившись переехать в Зенит на меньшее жалованье, то и ее отец, как ревностный христианин, обязан им помочь. Так что если ей не удастся заставить отца уяснить себе эту мысль, он, Элмер, к сожалению, будет вынужден на нее рассердиться.
Клео съездила в Банджо-Кроссинг и вернулась домой с двумя тысячами долларов.
У Клео был врожденный вкус, и она понимала толк в мебели. Для своего старинного дома, отделанного белыми панелями, она заказала стулья, комоды и столы в стиле старинной новоанглийской мебели. В гостиной сверкал белизною камин, и на нем стоял чудесный старинный канделябр из хрусталя.
— Шик! Не стыдно пригласить самый bon-ton, и, будь уверена, я скоро добьюсь, и чистая публика у меня валом повалит в церковь… Честное слово, иногда жаль, что я не пошел в епископальную церковь. И шику куда больше, и никто не поднимает вой, если пастор позволит себе опрокинуть рюмочку.
— О Элмер! Как ты можешь! Ведь методистская церковь — это…
— Боже ты мой! Хоть бы раз в жизни не искажала умышленно моих слов! Я, понимаете, рассуждаю в чисто философском плане, вовсе не конкретно, а она уже начинает, тут как тут…
В доме был наведен порядок. Пора было обратить внимание на свой гардероб. Он одевался обдуманно, как актер перед выходом на сцену. Для кафедры — по-прежнему визитка. Для церковного кабинета — подчеркнуто скромный пиджачный костюм — серый, коричневый или синий в полоску, — крахмальные воротнички, строгий синий галстук. Для выступлений перед довольно буйными членами дневных клубов шли мужественные, спортивные костюмы из твида и не менее мужественные отложные воротнички в сочетании с мужественным голосом и мужественными остротами.
