– Николай Семеныч, – спросил он его, – ты мне ответь, как на духу: во сколько обошелся Севастополь казне русской?
– В двадцать тыщ рублей, ваша светлость.
– А я на клюкву трачу в год больше… Понял?
– Понял. И прошу для себя отставки.
– Отставки не дам: служи! – ответил Потемкин…
Его пожелал видеть Шагин-Гирей, выразивший большое неудовольствие, что казна платит ему лишь по чину генерал-поручика.
– Разве ж это мало? – ухмыльнулся Потемкин.
– Генералу много, а хану мало…
– Больше не получишь, – сказал князь, подумав.
Шагин-Гирей просил отпустить его в Турцию.
– Зачем? – удивился Потемкин.
– Не хочу жить среди вас… гяуров.
Потемкин возразил: «прововерные» великолепно уживаются с «неверными», если все вопросы религии оставить в покое и не путать дела церковные с делами служебными.
– Никто в России мусульман не притесняет: не хочешь вина – не пей, не любишь свинину – не ешь, а мусульманам, поверь, всегда можно жить в добром согласии с христианами. Хорошо, – вдруг согласился Потемкин, – о твоей просьбе, чтобы отпустить тебя к султану турецкому, я обещаю написать императрице: как она решит, так и будет. Но я бы тебя… не отпускал!
В этом году Потемкин стал ПЕРВЫМ командующим Черноморским флотом, с присвоением кайзер-флага на мачтах того корабля, на палубу которого он ступит. Отныне весь флот и все его экипажи, Адмиралтейство с гаванями Черного и Азовского морей, все верфи на Дону и Днепре подчинялись ему и только ему (а генерал-адмирала Павла светлейший игнорировал).
Флот всегда был очень далек от придворных ингриг, и моряки России (как тогда, так и потом) давали Потемкину справедливую оценку. «Обладая даром удачного выбора людей, Потемкин управлял точными, определенными директивами, не стесняя ничьей инициативы, которую умел ценить и поддерживать. Ближайшее знакомство с деятельностью „великолепного князя Тавриды“ совершенно уничтожает создавшийся по немногим фактам миф о распущенном самодуре, властолюбивом деспоте… Напротив, это был замечательный государственный деятель, человек в культурном отношении на голову выше своих современников. Это был человек, влюбленный в свое дело, гуманный и справедливый начальник, горячо заботившийся о благоденствии своего края, снискавший всеобщую любовь простым и сердечным отношением к подчиненным…» – так писали морские специалисты о Потемкине незадолго до революции.
9. Тяжелый багаж России
Польское панство бурлило по-прежнему. Браницкий, женатый на племяннице Потемкина, считал свое «староство» выше полномочий русского посла, и, пьяный, он обвинял короля в dominium absolutum (неограниченной власти). Между тем передовые мыслители Польши призывали упразднить барщину; производство хлеба в стране постоянно увеличивалось; Огинские прокопали канал, открывавший водное сообщение Польши с черноморскими портами; Потоцкие в Херсоне завели свой торговый флот, вывозя излишки польского хлеба за границу. Станислав Понятовский, огорченный раздорами шляхты, все более уклонялся в частную жизнь с разведенной пани Грабовской, окружал себя художниками и артистами, над своим замком установил первый в Польше громоотвод, поощрял создание публичных библиотек и обсерваторий. Все это, сделанное королем, отвечало духу «просвещенного абсолютизма». Однако нравы польских панов оставались крайне жестокими, мелкое шляхетство холопствовало перед магнатами, повальное пьянство панов вредило работе сеймов, разводы в семьях стали считаться доблестью, а жены гордились не мужьями, а любовниками…
Россия в польском котле своего супа не варила, но Фридрих II иногда подбрасывал в это кипящее варево щепотку жгучего перца. Пруссия еще не теряла надежд на обретение Данцига, перед смертью Фридрих решил излить на Польшу и народ польский всю последнюю желчь своей стариковской злости… Создав фюрстенбунд, король не раз хвастал, что надел «прусскую шапку на немецкие головы». Он понимал, что умирает и союз с Англией – его последняя победа в политике. Циммерман, возможно, и хороший врач, но даже Гиппократ не взялся бы излечить человека от смерти… В сопровождении остроносых, поджарьгх собак, стуча тростью, король прошел в библиотеку. Здесь он застал своего чтеца-декламатора маркиза Джироламо Луккезини, которого в Пруссии называли «Ce serpent italien» (итальянский змий). Фридрих опустился в кресло, а собаки улеглись возле его ног. Луккезини имел только один глаз – второй был потерян им при взрыве реторты, когда он производил в погребах алхимические опыты, силясь добыть золото.
Король сказал:
– С каких же пор настолько низко пали итальянские маркизы, что стали продаваться в службу королям германским?
Ответ был получен незамедлительно:
– Очевидно, с тех самых пор, как германские короли настолько поглупели, что вынуждены их покупать…
Фридрих постучал пальцами по табакерке (это был его «ящик Пандоры») и, явно довольный дерзостью, заговорил:
– Не тратьте, умник, на меня свои ядовитые слюни, они еще пригодятся для того, чтобы обрызгать ими Польшу… Вы слышали, что мой Герц стал неугоден при дворе этой лживой ангальтинки? Я хотел, назло ей, назначить вас в Петербург на его место, но передумал: ваша обезьянья ловкость более необходима в Варшаве. Сейчас Россия окружает себя коммерческими трактатами. В проекте у нее соглашение с Францией, осенью заключен договор с Веною… Чего я от вас хочу?
– Чего? – словно эхо, откликнулся Луккезини.
– С величайшим хладнокровием вы должны привести Польшу на скотобойню, чтобы предсмертный рев Речи Посполитой был услышан мною даже в могиле. Вы обязаны внушить шляхтичам мысль, что «москали» – их главные враги, а Пруссия… Пруссия еще способна спасти достоинство панства посполитого. Когда столкнете лбами поляков с русскими, мой наследник (меня уже не будет на свете, маркиз!) должен присоединить к Пруссии все нижнее течение Вислы… Надеюсь, вы меня поняли, маркиз?
– Я всегда понимал ваше королевское величество, – ответил Луккезини. – Но… какова мне будет награда?
Фридрих упрятал «ящик Пандоры» в карман ветхого мундира.
– Из чего у вас сделан искусственный глаз?
– Из лучшего саксонского фарфора.
– Выньте его сразу и выбросьте на помойку, – сказал король. – Я вам обещаю вставить глаз бриллиантовый.
– Но с вензелем короля Фридриха Великого… не так ли? – дребезжаще рассмеялся Луккезини, змий итальянский.
– Согласен и на это. Помогите мне подняться из кресла. Вы бы знали, маркиз, как отвратительна старость… Самое в ней печальное, что передние зубы выпали и я потерял возможность сыграть на флейте что-либо прекрасное. После себя я оставляю мемуары, в которых повыдергивал волосы с голов своих недругов… У меня получилась очень большая книга, маркиз!
– Вы правы, король, – ответил Луккезини, – я по себе знаю: чем тяжелее фолиант, тем легче раздавить им истину.
– Вы уверены в успехе своей миссии, маркиз?
– Я заставлю Петербург корчиться от боли.
– Благодарю вас. Ну, собачки, пошли гулять в садик. Вашему старому королю необходим свежий воздух – так учит Циммерман!
* * *
Екатерина, сытая после обеда, сидела на диване под картиной кисти Гроота, на которой был представлен этот же диван, занятый сейчас ею, только живописец изобразил на нем лежащую английскую левретку Земиру, на смерть которой любезнейший граф Сегюр сочинил недавно остроумную эпитафию в стихах. Могилка Земиры – в парке Царского Села, там же и могила фаворита императрицы Саши Ланского…
– Так что у нас еще? – спросила Екатерина Безбородко.
– Густав просит сменить в Стокгольме посла нашего.
– Выписывайте грамоты для Андрея Разумовского.
– А что делать с Шагин-Гиреем?
– Пусть пока посидит в Калуге на хлебах наших… Скажи, а сколько ныне талеров собрано в казне прусской?
– По слухам, семьдесят миллионов.
– Накопил-таки, скряга старый! А сколько войска?
– Двести тыщ штыков выставят в поле сразу…
В животе императрицы раздалось долгое бурчание.
– С такой армией, – сказала она, – можно перекокать все горшки в Европе… Думаю, наследник «Ирода» кубышку-то его быстренько растрясет! Когда человек до седых волос ожидает власти, он приходит к ней обязательно идиотом, очень много о себе воображающим… Я боюсь, – призналась Екатерина, – что этот пентюх вообразит себя великим, как и его дядя! Кстати, – спросила она, – а где ныне король польский?
– С пани Грабовской гостит в Несвиже.
– Охота ему на старости лет по болотам мотаться…
Пришло письмо от Потемкина: в эту весну край обезопасен от поветрий и лихорадок медицинским надзором; недавно между Ялтой и Балаклавой было землетрясение, погибли многие сады и посевы, а татары разбежались… Екатерина сказала:
– Враги светлейшего говорят, что там голая пустыня, а все ваши денежки он на забавы ухнул. Надо ехать, чтобы спасти престиж друга моего… Составь хороший «бульон», – велела она, – в котором ты от имени моего зови императора Иосифа, чтобы сопровождал меня до краев таврических.
