в дверях и условились снова встретиться через несколько дней. Затем, пока Гертруда еще не успела отнять свою ладонь, а Сирена отвернулась к улице, Хоффман взглянул на талию девушки и тихо сказал:
– Я готов помочь вам и с другой проблемой, буде вам угодно.
Он медленно похлопал по тыльной стороне ее ладони, затем расплел пальцы и выпустил ее застывшую руку, пряча в губах ухмылку и мягко прикрывая дверь.
* * *
Глупо думать, будто жизнь стрел пассивна или случайна. Правда в том, что каждый рукотворный снаряд из дерева, перьев, кости и стали был продолжением нервов, дыхания и мастерства Лучника. Линии полета – нервные волокна вовне мозга, хранившие память в сплетенном конфликте неверия и убежденности; те же волокна, что находятся в хребте и мышцах, иногда даже в руках; что помнят прошлые места, прошлые движения. Как и у деревьев, чья изысканная каллиграфия поз волнуется и кромсает ветра коммуникации своими трафаретными семафорами. Стрелы были сделаны из всех своих стихий и связаны воедино намерением.
Питер Уильямс поднял блестящий лук навстречу солнцу раннего утра. Он чистил и полировал его на заре, а теперь стоял снаружи пещеры на вершине утеса. Лук в руке казался Эсте: страстной, гибкой и решительной. Он наложил свистящую стрелу на тетиву и натянул, пока в теле утверждалась чувственная сила. Закрыл глаза и повернулся, описав стрелой полный круг. Остановился, когда забыл, в каком направлении смотрит. Спустил тетиву и открыл глаза. Стрела пропела в прозрачном расстоянии над лесом, прежде чем изогнуться в деревья. Он внимательно оглядел пейзаж, забрал мешок и начал спуск – туда, где его будет ждать стрела.
Два часа спустя он ступил на лесную почву, с наслаждением вновь окунувшись в его аромат и тень. Обратился лицом на северо-запад, и его намерение было ясно: проложить прямую линию, пока Ворр не останется позади. Это путешествие проведет его точно через центр запретной территории.
* * *
Последовавшие три-четыре сессии были формальными и краткими. Большую часть времени он проводил взаперти в студии, работая над новым, еще не названным устройством. Почему-то «зоопраксископ» не делал чести этому маленькому чуду отражений.
Жозефина вела себя с обычным благочестием, как ни в чем не бывало; казалось, безымянный инцидент не затронул их формальную и профессиональную дружбу. Однако он замечал с беспокойством, что его версию перифероскопа сдвигали со своего положения в студии. Должно быть, каждый раз, когда он уходил, она его забирала – видимо, к себе в комнату. Перифероскоп всегда оказывался на месте до его прихода, но он замечал легкие различия в его скрупулезном возвращении. Никто другой не обратил бы внимания на вариации: требовался наметанный глаз ученого, чтобы видеть неупоминаемое. Первоначально Мейбридж подумывал отругать ее, но это бы означало признание и память обо всем, а у него не было желания снова сворачивать на эту дорожку. Он мог бы запереть или разобрать аппарат. В конце концов он не сделал ничего. Проще было игнорировать ее животные аппетиты и притворяться, что он не знает о ежедневных кражах. Временами он даже хвалил себя за то, что разрешал ей пользоваться аппаратом; очередной акт незваной доброты. В любом случае инструмент уже не представлял для Мейбриджа ценности. Он превзошел игрушку Галла; пусть Жозефина забавляется.
Но ему не удавалось с той же легкостью игнорировать ее образ из того дня; картинка дергала за струны сознания при каждой их встрече и всегда производила на Мейбриджа один и тот же физический эффект. Через какое-то время он перестал и пытаться сдерживать память и сопутствующее возбуждение, предпочитая списать все на нормальную реакцию особенно здорового и вирильного пятидесятидвухлетнего мужчины.
Он приступил к сбору вещей. Жозефина знала, что он уезжает, но посетит ее вновь по возвращении. Казалось, ее неподдельно удручили новости об отлучке; но, возможно, то всего лишь была реакция на перспективу расставания с перифероскопом.
Мейбридж связался с Галлом, сообщил доктору о прогрессе и послал предыдущие партии снимков; последнюю заберет на следующий день один из людей хирурга. Но фотограф мешкал – не мог найти в себе сил убрать свое новое изобретение в долгий ящик, прекратить опыты; уж точно не хотелось оставлять его в Лондоне. К тому же во время работы с аппаратом у него случился очередной приступ, и теперь при мысли о новом опыте сосало под ложечкой; Мейбридж был так близок, что стало бы безумием останавливаться сейчас, но он не мог продолжать один – ему требовалась подопытная крыса. Тут он услышал движение в соседней комнате, и мысль проделала полный круг. Галл будет в восторге.
Он отменил все встречи на два дня вперед и принес в комнаты провизию, чтобы не пришлось выходить. В углу студии установил походную кровать, на которой ранее спала служанка. Теперь оставалось только убедить Жозефину помочь.
В первый день он прибыл очень рано; она еще спала, когда он приготовил на кухне чай и тосты. Услышав, как кипит чайник, она пришла взглянуть, что стряслось в такое время дня. Ее волосы были взлохмачены, а поверх ночнушки она накинула свой тяжелый больничный халат.
– Доброе утро, Жозефина! – сказал Мейбридж бывшей рабыне, которая зевала и пыталась проморгаться перед ним. – Я приготовил тебе тост и принес нам превосходный мармелад.
Подобные знаки внимания были ей чужды, а утреннее пиршество – неожиданно; она смерила взглядом и его, и его кулинарные потуги с опасливым удовольствием.
– Это мои последние дни перед отправкой. Осталось завершить еще одно важное дело, и позже я хотел показать его тебе, потому что, мне кажется, оно тебе придется по вкусу. А сейчас подойди, садись.
Он выдвинул для нее стул, потом обошел стол и начал намазывать масло на тост.
– Тебе понравится этот мармелад – он из самого Оксфорда. Некоторые – в том числе я – уверены, что мармелад – единственное хорошее, что выходило из этого города!
Шутка прошла мимо нее, и она отпила чай. Он пододвинул ей тост, пока она пусто смотрела на него, на привлекшую ее глаз косматую бороду, полную острых крошек.
– У меня для тебя подарок! – сказал Мейбридж внезапно, бросаясь в открытую настежь студию, пока она переводила взгляд с него на угощение и обратно. Спросонья мармелад с гостинцами привели ее ровно в то смятение, на которое он рассчитывал. Он вернулся с ухмылкой, пряча руку за спиной.
– Я хочу тебе кое-что подарить; я знаю, тебе понравится.
Он сунул ей под нос сверток из коричневой бумаги, и она приняла его, нахмурив лоб. Два дня
