Дедушка Четвертый жаждет свободы, так что безо всяких сомнений подписывает бумагу, где написано, что он, Василий Тудоряну, будет сотрудничать с полицией королевства Румыния, в противном случае… Все понятно. Каждый час в подвале то пощелкивают, то гремят — это зависит от того, закрыта дверь или нет, — выстрелы, и в камеры, расположенных на первом этаже, заползает ужасающий дым. Поновей, что ли, оружия у них нет? Дедушка Четвертый слегка дрожит, беспокоясь за отца, успокаивает себя тем, что тот пронырливый. Это у них семейное. Вовремя понял, что к чему, отказался от дворянства, стал эсером, и революция их не коснулась, — правда, она в Молдавии мало кого коснулась, — зато теперь пришли румыны и красную сволоту стреляют в подвале лютеранской кирхи. В центре города! Дедушка Четвертый притворно ужасается, хотя ему плевать, где и как расстреливают румыны — главное, чтобы его не расстреляли. Отца пустили в расход. Симпатизировал красным, спросил румынский жандармский офицер, и, не слушая возражений, махнул рукой, и отца Дедушки Четвертого, почетного гражданина, поволокли в подвал. Сам обмяк. Позже член расстрельной команды, которого Дедушка Четвертый чудом нашел в социалистической Румынии Чаушеску, рассказал — у старика отказали ноги. Пришлось тащить. Поплакали вместе, выпили по чарке вина, и Дедушка Четвертый, простив Бога ради, отправился в Кишинев, в МССР, где состоял в Союзе Писателей, потому что инженер-путеец из него получился плохой. Не любил металла. Работать руками не любил, такое у крестьянских сыновей Бессарабии встречается, что уж про него, Дедушку Четвертого, говорить. Ухаживал за ногтями. На ночь смазывал руки жиром, одевал перчатки, спал, положив кисти на грудь. Аристократ прямо. Читал, что испанские короли так делают, и руками только писал, преимущественно стихи, про любовь, про родину. На границе тяжело вздохнул, и бросил письмо с доносом на отцовского палача в ящик, уехал, уверенный, что жандарма расстреляют. В «Сигуранце» лишь посмеялись. У нас в Румынии каждый второй — бывший жандарм и легионер, как сейчас каждый первый — тайный сотрудник службы безопасности, что же теперь за это, стрелять? Тем более, чья бы корова мычала, посмеиваются в «Сигуранце», просматривая контракт, подписанный Дедушкой Четвертым одной не очень хорошей для него ночью. Дедушка Четвертый любит писать. Дедушка Четвертый пишет анонимки. Ему можно, он пережил ужасы румынской оккупации, он уважаемый человек, он вообще столько вынес… Папа не пережил. Расстрелянный в подвале, он лежит в подводе, которую румыны задерживают в городе и определяют на вывоз трупов, — помалкивай, собака бессарабская и вози, благодаря, что сам живой, — и показывает свое лицо ночному городу. Вывозят к овраг. Каких-то тридцать лет спустя комсомольцы зальют его водой, разобьют по бокам клумбы, и назовут озеро в честь самих себя, Комсомольским. Пока безводно. Трупы сваливают в кучу, засыпают землей, — не очень стараются, потому что будет еще партия, вот расстрельная команда в кирхе как раз постарается. Румыны не дураки. Отстреляв всех, кого посчитали нужным, они разрушат кирху в 1940 году при отступлении. Заметали следы. Русские на такие мелочи внимания не обращали. Дедушка Четвертый дрожит и идет по ночному Кишиневу домой, обхватив себя руками. Он подписал бумаги. Теперь, — думает романтичный Дедушка Четвертый, — в самые ответственные моменты его жизни из-за угла будет появляться человек в черном, и, прикуривая папироску, направит все его действия. Фантазер. Охранники у дверей кирхи отворачиваются, когда Дедушка Четвертый вываливается, — ошалев от освобождения, — вдалеке маячит подвода, которая становится все меньше, и Дедушка Четвертый решает идти домой, где, наверное, уже ждет отпущенный отец. Ночует сам. На следующий день узнает о гибели отца и получает разрешение забрать тело, и солдаты очень смеются, когда к ним приходит этот напуганный молдаванин с бумажкой в руке. Ну и что с того, что тебе дали бумажку, олух царя небесного, мы же не обязаны разыскивать для тебя это тело. Мы просто не помешаем сделать это. Копай сам, кретин. Солдаты, покачивая головами, садятся на край оврага — позже здесь будет красивая цементная лестница с каменными львами, и писатель Лоринков поцелует там свою жену, когда они прогуляют фотодело, — и продолжают играть в карты. Копай. Дедушка Четвертый берет лопату и начинает работать, ему кажется, что это дело получаса — но земля требует времени, так что спина у него уже мокрая, и руки ободраны, а тела все нет. Глядит в лица, Стряхивает землю с волос, боится не узнать, оставляет чужие тела в покое, продолжает копать. Попадаются дети. Это вызывает в молдаванине Дедушке Четвертом ужас, и он крестится, бормочет себе под нос молитвы. Все равно копает. Знакомая одежда. Встряхнув отца за грудки, Дедушка Четвертый видит знакомые черты, и успокаивается — все-таки узнал. Вытаскивает тело. Счищает землю, и волочет отца наверх, где его ждет повозка. Спасибо, господа. Угодливо кланяется солдатам, а те, посмеиваясь, спрашивают — куда, кретин. Что-то еще? Дедушка Четвертый суетливо хватается за кошелек, деньги, конечно, принимают, но объясняют — надо бы закопать то, что выкопал. Дедушка Четвертый спускается в овраг, падая на спину и обдирая одежду, — складывает тела обратно, засыпает землей, — детей складывает почему-то отдельно, что, порядок решил навести, издевается кто-то наверху. Солдаты хохочут. Заканчивает. Земля въелась в разодранные ладони, Дедушка Четвертый боится и думать о заражении крови, — так что может быть к лучшему, если его сейчас расстреляют. Солдаты могут. К тому же, его мучают дурные предчувствия, и Дедушке Четвертому кажется, что этот овраг — и его могила. Кость на кости. Скелеты доисторических тюленей, лежавших на островах, гревшихся на беспечном Солнце Гондваны, мешаются со скелетами молдаван и русских, евреев и армян, и вот уже не разберешь, где берцовая кость Ольги Статной, а где плавник тюленя. Дедушка Четвертый, глядя из оврага на звезды, — белые, как лица вырытых, а потом зарытых им покойников, — прощается с миром. Напрасно. Ему везет и в эту ночь, и Дедушка Четвертый увозит тело отца, который решил спастись от красных, став красным, — опрометчивый поступок в Бессарабии 1919 года, — чтобы похоронить рядом с матерью. Той повезло. Погибла в 1916 году, утонула, купаясь. Дедушка Четвертый не находит могильщика — у тех жаркая пора — так что могилу отцу ему приходится копать самому. Он справляется. Устанавливает крест и в ярости и отчаянии дает себе слово никогда больше не прикасаться к земле, не прикасаться ни к каким инструментам, ничего, тяжелее пера, в руки не брать. Держит слово. Родня жены смеется, потому что Дедушка Четвертый, — когда семья выезжает в деревню, — держит в руках сапу, словно девственница кое что, что поможет ей перестать быть девственницей. Прашует неловко. Так что он даже и не берется, а ложится где-нибудь в тенечке и все пишет свои заметульки на бумажках. Образованный человек. О том, что Дедушка Четвертый из бывших, забывается очень быстро — Бессарабия, словно гигантская мясорубка, проворачивается за несколько десятилетий пять-шесть раз, и население меняется чуть ли не на сто процентов. Революция семнадцатого, и раз — выпадают окровавленным фаршем русские помещики, офицеры; девятнадцатый год и румыны — два, и перемалывается мясо пролетариев да простых молдаван; с девятнадцатого по сороковой мясорубка потихонечку жует евреев; сороковой год — новый оборот, и уже недобитых русских эмигрантов ведут к оврагу веселые пареньки в форме НКВД; сорок первый — снова румыны, снова в мясорубку пихают евреев да крестьян… Мясорубка крутится. Мясо лезет. Жир и кровь текут, фарш выпадает. Житель Кишинева 1910 года не узнал бы и сотой части горожан Кишинева 1939 года. Смена населения. Предыдущие исчезают, словно призраки, в каких-то фантастических Латинских Америках, которые в глаза никто не видел, и в куда более конкретном овраге у итальянского консульства, где стреляют то белых, то красных, то румын. Новые прибывают. Румынская администрация и военные, красные из Тирасполя, красные из Москвы, румыны из «Железного легиона», снова красные — все оседают в Кишиневе, чтобы уничтожить предыдущих, и раствориться, став бессарабской пылью. Никто ничего не помнит, все ходят, упершись взглядом в землю, — а что они там видят, смеется писатель Лоринков над соотечественниками, сохранившими эту скверную привычку — разве что отвратительные кишиневские дороги, те еще в начале века приезжих ужасали… Все всего боятся. Поэтому Дедушка Четвертый не боится, тем более, он сын помещика обедневшего, да еще и принявшего революцию, да еще и румынами расстрелянного! Но то при советах. При румынах Дедушка Второй вроде бы осведомитель, хотя ни разу никуда его не вызывали, ничего не требовали, процедура была стандартной, людей пугали, связали порукой. Он не узнает. До конца жизни будет бояться, что коммунисты расстреляют его за сотрудничество с румынами, а румыны — за сотрудничество с коммунистами. Земля пахнет. Дедушка Четвертый это твердо запомнил, люди почему-то представляют себе землю чем-то неживым, — сказал он как-то дочери, удивившейся откровению, папа обычно был словно чужой — а она как мы. Пахнет, воняет, даже иногда, потеет, у нее есть тело, и под кожей оно расползается на мышцы, жир и кости. Земля живая. Уберите от меня Землю, закричит Дедушка Четвертый много лет позже, во время ночного кошмара, будучи уже членом Союза Писателей МССР, членом Союза Журналистов МССР, приват-доцентом, преподавателем марксизма-ленинизма в Кишиневском государственном университете, выстроенном русскими. Румыны жадничали. За двадцать лет при румынской оккупации в Молдавии не было построено ни одного административного здания, воскликнет писатель Лоринков, и как же правы были они, добавит он, подумав. Дедушка Четвертый кивнет. Уберите от меня землю, крикнет он, и ему сделается дурно. А очнется он в Костюженской психиатрической больнице, но это будет позже того дня, когда Дедушке Четвертому придется откопать мертвого отца для того, чтобы закопать его снова — много, много позже. Уйма дней пройдет. Со счету сбиться.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
