Таким был Томас Манн, писатель и мыслитель, помогающий нам, его читателям, далеко не писателям и не мыслителям, брести по неизведанным лабиринтам жизни — по крайней мере, без отчаяния и пессимизма. Утешение (одновременно с пониманием и разумением всех сложностей жизни) всегда можно почерпнуть у Томаса Манна, у Иосифа и его братьев. Недаром близкие называли писателя не иначе как «великий чародей».
«Ну а личная жизнь Томаса Манна?» — непременно спросит кто-то из дотошных. Она на удивление скромна и небогата. В этом смысле Томас Манн — явная противоположность таким писателям, как Александры Дюма — отец и сын, Мопассан, Гюго, Байрон и другие корифеи пера, которые в своей жизни сочетали творчество с увлечением женщинами, писание книг у них перемежалось с любовными приключениями, а творческое вдохновение вполне уживалось с сердечными драмами, более того, в них они черпали силы для литературной работы.
Томас Манн стоит не в этом ряду.
«Я не доверяю наслаждению, — признавался он, — не доверяю счастью, считаю их непродуктивными. Я думаю, что сегодня нельзя быть слугой двух господ — наслаждения и искусства, что для этого мы недостаточно сильны и совершенны. Я не думаю, что сегодня можно быть бонвиваном и в то же время художником. Надо выбирать одно из двух, и моя совесть выбирает работу».
Как художник Манн был страстным и неравнодушным; как человек — уравновешенным и спокойным. Избрав свой путь, он не разбрасывался чувствами, берег эмоциональные выбросы исключительно для литературы. У него была одна-единственная жена Катя, урожденная Прингсгейм (1883–1980), которая была моложе его на 8 лет.
С ней Томас Манн прожил долгую и счастливую жизнь, 11 февраля — день своей свадьбы — они отмечали неизменно и трогательно.
Как произошло знакомство? Чинно и благородно. 28-летний Томас Манн пишет брату Генриху из Мюнхена 27 февраля 1904 года:
«…Я введен в светское общество к Берштейнам, к Прингсгеймам. Прингсгеймы — впечатление, которым я переполнен. Тиргартен с высокой культурой. Отец — университетский профессор с золотым портсигаром, мать — красавица в ленбаховском вкусе, младший сын — музыкант, его сестра-близнец Катя (ее зовут Катя) — чудо, нечто неописуемо редкое, драгоценное существо, которое самим фактом своего бытия может заменить культурную деятельность 15 писателей и 30 живописцев… В этих людях нет и намека на еврейское происхождение, не чувствуешь ничего, кроме культуры…
Возможность возникла передо мною и приводит меня в трепет. Я не могу думать ни о чем другом. Болван-чурбан упал с лестницы и все-таки получил в жены принцессу. А я, черт побери, я больше, чем болван-чурбан! Дело тут ужасно сложное, настолько, что я многое отдал бы за то, чтобы устно обсудить его с тобой в каком-нибудь тихом уголке. Сразу скажу: не стоит спрашивать, будет ли это моим „счастьем“. Разве я стремлюсь к счастью? Я стремлюсь к жизни и тем самым, наверно, „к своему творчеству“. Далее, я не боюсь богатства…»
Незадолго перед свадьбой, 23 декабря 1904 года, Томас Манн пишет очередное письмо старшему брату, в который раз пытаясь объяснить, что такое счастье лично для него:
«…Я не облегчил себе жизнь. Счастье, мое счастье — оно в слишком высокой степени переживание, волнение, познание, мука, оно слишком далеко от покоя и слишком сродни страданию, чтобы долго быть опасным для моего художничества… Жизнь, жизнь! Она остается тягостью. И поэтому она со временем еще, наверно, даст мне повод для нескольких хороших книг…
Последняя половина периода сватовства — сплошная психологическая нагрузка. Обручение — тоже не шутка, поверь мне. Изнурительные усилия войти в новую семью, приспособиться (насколько удается). Светские обязанности, сотни новых людей, надо показывать себя, надо вести себя…»
И наконец 11 февраля 1905 года свадьба. Томасу Манну идет 30-й год. Он женился на богатой невесте и испытывает все тяготы богатого дома (для него это действительно тяготы): «Я сейчас живу с Катей на широкую ногу, с „ленчами“ и „дине“, а по вечерам смокинг и лакеи в ливреях, забегающие вперед и отворяющие тебе двери… Кстати, это не хвастовство счастьем! У меня, вопреки уверениям отовсюду насчет гигиенической пользы брака, не всегда в порядке желудок, а потому и не всегда чиста совесть при этой сказочной жизни, и я нередко мечтаю о чуть большей доле монастырской тишины и… духовности. Если бы я непосредственно перед свадьбой не успел чего-то закончить, а именно „Фьоренцы“, у меня было бы, наверно, очень скверно на душе…»
Да, любовь, да, брак, но главное все же — творчество!..
У Кати проблемы с тяжелыми родами, у Томаса Манна — острый приступ нервной диспепсии, из-за которого ему прописан массаж. В письме брату он пишет 6 декабря 1905 года:
«Катя снова на ногах… Она кормит маленькую, которой это идет на пользу. Иногда, просыпаясь утром с размягченным после массажа телом и окрепшим желудком, слыша, как плачет ребенок, и чувствуя желание работать, я испытываю такое пронзительное ощущение счастья, какого у меня не было уже двадцать лет…»
Плач ребенка и желание работать — в этом весь Томас Манн. В дневниках писателя то и дело встречается упоминание о жене, он сокращенно обозначает ее буквой «К». «К», как правило, выступает в роли заботливой жены и матери его детей.
В семье Манн выделим двух детей: Эрику (1903–1969) и Клауса (1906–1949). Эрика — артистка, впоследствии журналистка и писательница. Клаус стал писателем под влиянием отца. И, как Лев Львович Толстой, сын Льва Николаевича, вечно мучился напоминанием о том, что в литературе он как бы изначально и навек только сын своего отца. Клаус Манн написал несколько значительных книг («Мефисто», «Поворотный пункт» и другие), в которых отразил историю интеллигента между двумя мировыми войнами, то есть человека, которому решающие годы жизни пришлось провести в социальном и духовном вакууме. Сам Клаус Манн окунулся в гущу политической борьбы (не в пример отцу), но не вынес всех ее драматических противоречий.
Но «старик» выдержал. Опять же спасительная сила духа. Неукротимый дух и любовь к искусству делали его настоящим Фаустом. И последняя цитата из дневников, которой вполне можно подвести черту под его богатым творчеством и скудной личной, частной жизнью:
«Искусство и там, где речь идет лично о художнике, означает повышенную насыщенность жизни. Оно счастливит глубже, пожирает быстрее. На лице того, кто ему служит, оно оставляет следы воображаемых или духовных авантюр; даже при внешнем монастырском образе жизни оно порождает такую избалованность, переутонченность, усталость, нервозное любопытство, какие едва ли может породить жизнь самая бурная, полная страстей и наслаждения».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
