– Хорошо. Зови. Но только помни...
– О да! Мы потихоньку... От них секрет?
– Страшный секрет.
– Страшный?
– Да.
Новоявленный Феофан высоко поднял брови и низко опустил их.
– Ах, мой милый, собственный Феофан! Дай, я тебя крепко поцелую. Вот так.
Что за прелесть, когда между двумя друзьями, большим и маленьким, есть тайна, да еще и страшная. Чудо! Для всего света они были Аркадий Васильевич и Кира и лишь только наедине – Кира и Феофан.
Таких дружеских интимных делишек у них водилось много, и обоим им от них было удовольствие и радость. Точно жили они, совсем отгородившись от взрослых. Но самым увлекательным было то время, когда они научились говорить на языке черных пуделей!
Каждый день перед завтраком они ходили вдвоем гулять по аллеям и холмам того большого сквера, который разбит у подножия театра Трокадеро. На обратном пути заходили в магазины. Иногда покупали на улице дешевые, но пресмешные парижские игрушки или воздушный шар.
Каждый раз, выходя на прогулку, они заставали против ворот на мостовой старенькую зеленщицу. У нее была небольшая ручная тележка, нагруженная капустой, салатом, пучками моркови, свеклы и порея, связками петрушки. К тележке сбоку был обычно привязан большой лохматый черный пудель. Он яростно лаял, кидаясь на всех проходящих, после отдыхал, стоял, умильно щуря глаза, дрожа высунутым красным языком и часто дыша, а потом опять принимался лаять. Когда же зеленщица перевозила свою тележку с места на место, пудель влезал грудью в постромку и изо всех своих собачьих сил помогал хозяйке.
– Милый Феофан, – сказала однажды Кира, глядя на собаку. – Я догадалась, почему пудель так лает. Он голодный и просит покушать.
– Возможно. Давай, пойдем на кухню, посмотрим для него чего-нибудь, – согласился Феофан.
Нашли кусок вчерашнего пирога с мясом. Снесли на улицу и дали пуделю. Собака вмиг его проглотила и в знак благодарности залаяла отчаянно-весело.
Так у них с этого дня и повелось: идя на прогулку, непременно захватить с собою угощение для собаки. Старушка этому не препятствовала. Как-то даже сказала Кире:
– Приласкайте его, малютка. Он очень добрый и умный.
Кира погладила пуделя. Он запрыгал на цепи и завизжал от восторга.
Случилось, что Мурманов был занят срочным делом и гулять с Кирой ему было некогда.
– Как же так, – протянула Кира надутым голосом, прижимаясь к дяде. – Как же так, Феофан? Ведь пудель на нас обидится.
– Не могу, никак не могу, Кирочка... Впрочем, ты, когда пойдешь гулять с горничной, так возьми на кухне какую-нибудь косточку и снеси ему. Кстати, и от меня поклонись.
– Мне одной неловко, без тебя, Феофан!
– Иди, иди, милая девочка... Я не могу оторваться от работы...
Через два часа, погуляв, Кира вернулась домой. Дядя окончил занятия и ждал ее.
– Ну, что, Кира? – спросил он. – Отдала косточку?
– Да, Феофан. Он был очень доволен.
– Что же он сказал?
– Он сказал... Знаешь, Феофан, он ничего не сказал.
– Ни слова?
– Ни слова.
– Как же это так? Странно.
– Правда, странно.
– Н-да. Удивительно. Что же он делал?
– Ничего. Только хвостом помахал.
– Ага! Хвостом? Да это же и есть, Кира, пуделиный разговор. Пудели только хвостом и разговаривают.
– Хвостом? Правда, Феофан?
– Истинная правда. Ну, покажи-ка, как он сделал хвостом?
Кира быстро прочертила в воздухе указательным пальцем три длинные линии.
– Так, так и так.
Феофан обрадовался и захохотал.
– Как же ты не поняла, Кирочка? Это значит: благодарю тебя, Кира.
– А потом он еще замахал. Так, так, так, так и так.
– Очень просто: передай от меня поклон Феофану.
– Ах, как прекрасно! Феофан, а я умею говорить по-пуделиному?
– Умеешь, Кирочка. «Они», конечно, не умеют, а мы с тобой будем свободно разговаривать.
– Да? В самом деле? Ужасно хорошо! Ну, вот, например, что я сейчас сказала?
Она с увлечением начертила в воздухе несколько невидимых линий.
– Очень ясно: «Феофан, принеси мне сегодня вечером шоколадок». Верно?
– Не совсем, Феофан. И эклерку.
– Ах, правда, ошибся. Шоколадок и пирожное эклер.
– Вот, это так. А теперь скажи ты что-нибудь.
– Изволь. Раз, два, три, четыре. Поняла?
– Поняла. Это значит: «будем всегда говорить по-пуделиному, а нас никто из „них“ не поймет».
– Да. Ну, однако, пойдем завтракать, Кира, а то «они» рассердятся...
С тех пор и вошел у Феофана с Кирой в моду пуделиный язык. Оказалось, что на нем было говорить гораздо удобнее и приятнее, чем на человеческом, а главное, этот язык богаче, чем человеческое слово. На нем было возможно передавать вещи, совсем недоступные человеческим средствам.
Взрослые скоро обратили внимание на эти таинственные беззвучные переговоры.
Раз за обедом Ирина Львовна сказала в нос:
– Аркадий и Кира, что это вы все тычете пальцами в воздух? Что за новое дурацкое занятие?
Аркадий, под очками, широко и удивленно раскрыл глаза.
Кирочка же сказала, сделав губки трубочкой:
– Я ничего, мама, я так себе, играла только.
И она обменялась с Феофаном быстрым лукавым взглядом.
Тетя Женя добродушно рассмеялась.
– Я на днях возвращалась домой и вдруг вижу картину. Стоят они оба, Аркадий и Кира, перед собакой... Знаете, тут у зеленщицы есть такой черный пудель? Стоят и делают пальцами какие-то заклинания. Я подумала, уж не с ума ли они оба сошли, или, может быть, разговаривают на собачьем языке?
Но Кира возразила с усиленной наивностью и с упреком:
– Тетя Женя, разве же пудели разговаривают? Как тебе это в голову пришло?
И опять два мгновенных, искрящихся смехом взгляда.
– Аркадий, Аркадий, – вздохнула Ирина Львовна. – Совсем ты мне испортил вконец мою Киру. Что я с ней буду делать в Петербурге?
Твердый был характер у Ирины Львовны, а слово ее – крепче алмаза. Как порешила покинуть Париж поздней осенью, так и стала в начале октября собираться в дальнюю дорогу. Ни милое гостеприимство Мурмановых, ни уговоры Аркадия Васильевича, ни просьбы тети Жени, ни Кирочкины слезы не переломили ее сурового решения. Вышло даже так, что уехала она с Кирой на три дня раньше, чем сама назначила. Причиною этой спешки был все тот же удивительный пуделиный язык.
Приехала однажды к Мурмановым очень важная знакомая барыня, Анна Викентьевна (для нее нарочно были заказаны к обеду устрицы, лангусты, дичь и цветы. Она любила изысканный стол). Была эта дама очень, даже чрезвычайно полна (Кирочке все хотелось обойти ее кругом: сколько выйдет шагов, – но не осмелилась). На груди у нее не висела, а лежала, как на подушке, большая брошка из синей эмали с золотом. Когда Анна Викентьевна говорила, то брошка подпрыгивала у нее на груди, а говорила она много, быстро, громко, без передышки и других не слушала.
За обедом Кире было скучно: говорила дама все про взрослое, про неинтересное. Потом она обиделась: Феофан, против обыкновения, совсем не уделял ей внимания. Он не отводил глаз от Анны Викентьевны и только в такт ее речи то кивал, то покачивал, то потряхивал головой, выражая то удивление, то сочувствие, то согласие. А Кире уже давно не терпелось задать ему один очень важный и неотложный вопрос и, конечно, на пуделином языке. Поэтому, пользуясь редкими секундами, когда лицо Феофана случайно обращалось в ее сторону, Кира принималась быстро чертить пальцем ломаные линии, но из осторожности делала это в самом уменьшенном виде, на пространстве между носом и подбородком.
И вдруг, позабыв всякую сдержанность, она сказала громко, с огорчением и упреком:
– Да дядя же Аркадий! Я тебе все говорю, а ты все не видишь. Смотри! – И она проворно начертила: – Раз, два, три, четыре, пять.
– Оставь, Кирочка, – отмахнулся рукой Мурманов. – Потом когда-нибудь. Теперь я ничего не понимаю. И не время.
Кирочка потеряла душевное равновесие и точно с горы покатилась:
– Нет, время! И ты отлично понимаешь. Я тебя спрашиваю: почему у этой толстой тети на груди прицеплена синяя тарелочка? Чтобы ей суп не капал на платье? Да?
Все замолкли, опустив глаза на скатерть. Наступила тишина. Наконец, Анна Викентьевна сказала необычайно нежным, но дрожащим голосом:
– Какая милая девочка! Какая острая и воспитанная! Она у вас далеко пойдет.
При этом лицо у нее было цвета темного кирпича.
Обед закончился не особенно весело, и после него дама очень скоро уехала. Ну, и попало же обоим – и дяде и племяннице – от Ирины Львовны за пуделиный язык! Дядя Аркадий был умный и хитрый: он все помалкивал, а Кира сорвалась и нагрубила:
– И ничего я дурного не сделала. С подвязанной тарелкой вовсе удобнее, чем с салфеткой, а дама твоя глупая, толстая и противная. Вот тебе!
На это последовал краткий военный приговор:
– В угол носом. Марш!
И рука мамы, с вытянутым пальцем, указала место наказания.
– И пойду! – отрезала Кира, мотнув стриженой головенкой. – А твоя дама – дура!
