Это было правдой. Длинный стал был занят взволнованными журналистами, переводчиками и операторами.
Первый же вопрос был таков:
— Это правда, мистер Уильямс, что вы приехали в Бангкок умирать?
Поскольку я приехал в Бангкок с совершенно противоположными намерениями, меня этот вопрос рассмешил.
— Единственное место, куда я поехал бы умирать, если бы у меня был выбор, — ответил я, — это Рим, и не потому что там находится Ватикан, а потому что он всегда был для меня любимейшим городом на земле.
Я обещал вам короткую историю и постараюсь придерживаться этого обещания.
Оказалось — не удивительно — что хирург, который должен был провести операцию по поводу подозреваемого рака груди, не только никогда не был королевским хирургом, как он со смехом сам заметил, но и ни разу в жизни не видел ни одного члена королевской семьи. Он был обыкновенным хирургом сиамской армии, когда-то обучавшимся в Штатах.
Мне он, тем не менее, понравился.
Операция была проведена в самых обычных, если не сказать примитивных, условиях; меня больше волновало мое сердце, чем этот рак, и все время, пока выполнялась операция, я держал в руке пузырек с таблетками нитроглицерина. Операцию провели под местной анестезией, к тому же примененную in medias res[90], длилась она всего около часа и в отчете была названа гинекомастией — а это достаточно широко распространенное увеличение мужских молочных желез — особенно в тех случаях, когда печень существенно подпорчена сильным пьянством в предшествующие периоды жизни.
В маленькой клинике мне даже не зарезервировали больничной палаты. Сразу после окончания операции я сделал глоток хереса и с маленькой компанией таиландских юношей отправился в лучший ресторан города, где мы устроили пир со стейками au poivre[91] и коллекционными винами.
Остаток моего пребывания в Бангкоке был сплошным сном, который я очень хотел бы когда-нибудь увидеть снова. Если бы я мог здесь превознести его экзотические удовольствия!
Я вернулся в Штаты через Сан-Франциско и впервые в жизни увидел свою фамилию в заголовках на первых полосах. Они гласили что-то вроде: «Теннесси Уильямс смеется над Раком и Смертью», а меня описывали, как «некрасивого, элегантного и высокомерного».
Все это было пять лет тому назад, и я снова ищу какой-нибудь благовидный предлог, чтобы вернуться в Бангкок; а может быть, и нашел — не связанный с хирургами.
Сейчас я пытаюсь писать в одной комнате с другим человеком — впервые после лета 1946 года. В 1946 это была Карсон Мак-Каллерс, она сидела за одним концом длинного нантакетского рабочего стола, а я — за другим, она инсценировала «Гость на свадьбе», а я боролся с муками проклятых — имеется в виду Анна Уайнмиллер в «Лете и дыме». Сейчас второй человек — молодой и одаренный, но еще не одаренный — я быстро забываю о его присутствии, как забывал о Карсон, а он также поглощен работой на взятой на прокат пишущей машинке, выделенной нам руководством отеля, как я — печатанием всех этих банальностей.
Я только что повесил телефонную трубку — мне звонил Эрик Манн, революционер, прошлой зимой дважды ночевавший у меня на полу в гостиной. Привычка спать на твердой поверхности выработалась у него в тюрьмах Америки, причем слово Америка он произносил не по-английски, а как-то по-кафкиански, не знаю, почему — и думаю, это не мое дело.
Мое дело — революция личная и художественная, а не военная и подпольная, и она произойдет, я знаю — может быть, даже при моей жизни, только без всякого насилия.
Насилие! Все мои старые психиатры, а особенно доктор Лоуренс Кьюби, француз, говорили мне, что оно во мне, и тут они правы. За тем исключением, что мое насилие — устное.
И все же я не избегаю прямых физических сражений, и тут я вспоминаю ужасающий инцидент, произошедший вчера в Новом Театре во время антракта. Я сидел в мужской грим-уборной, когда внезапно вся постановочная часть и красивый актер (роль почти без слов), игравший полицейского, помчались в зал, где происходило что-то невообразимое. Я тоже выскочил, прорвался через их ряды и оказался лицом к лицу с главным зачинщиком этих беспорядков. Не знаю, что я говорил и что делал — день был очень странный — но помню, как я кричал: «Мы все вложили душу в этот спектакль. Если вам он не нравится, то это я написал эту пьесу, говорите со мной!» Я стоял перед молодым бугаем в два раза выше меня ростом, лицо которого горело от еле сдерживаемого бешенства. Внезапно все меня обступили, пытаясь защитить от этого бугая. Очень важно, что я даже не испугался, хотя он одним ударом мог размазать меня по стенке. Как оказалось, я опасно глух ко всему, что может случиться, если меня оскорбляют и я стою лицом к лицу с оскорбителем.
Видите ли, я люблю свои «Малые корабли».
Я почувствовал себя невменяемым из-за шока от новости: «Малые корабли» в Новом Театре будут идти на две недели меньше, чем положенные им шесть месяцев. Поэтому я пошел к своему врачу, и он вколол мне мощнейшую дозу риталлина — лекарства, родственного амфетаминам — того самого, что дал мне гостиничный доктор в Чикаго прошлым летом, когда я позвонил ему и сказал, что у меня нет сил встать с постели — и я немедленно вскочил после укола.
Я всегда вскакиваю с постели после амфетаминов, поэтому вчера, придя в театр после укола риталлина, я играл как безумный, «во всю силу». Я перевирал свои реплики, а один раз сказал Джину Фэннингу, играющему Монка: «Я это уже говорил? Не беда, скажу еще раз». А когда по радио (в пьесе) передают прогноз погоды и Монк говорит мне: «Предупреждение малым кораблям, Док», я поворачиваюсь лицом к публике и в полный голос заявляю: «Да, это название пьесы, а я в ней — звезда». Публика взвыла от счастья. Но могу вас заверить: бедняга Джин Фэннинг, который любит свою роль и играет ее всегда правильно, бросал на меня испепеляющие взгляды.
К несчастью, я «звезда» — мою фамилию пишут выше, чем Пег Мюррей, и спешу уверить вас, что я протестовал. Я даже не актер, выхожу на сцену только чтобы пополнить летнюю кассу. Конечно, что-то во мне есть. Я знаю, как быть неистовым. И когда я хочу, то играю правильно, и получается хорошо. Так, например, вчера, когда я (в роли Дока) вернулся в бар, убив беременную женщину, чей преждевременный ребенок родился мертвым — Док в буквальном смысле слова не убивает ее, но, как сам признается Монку, мог бы вызвать ей «скорую», когда она истекала кровью, но он рассчитывал все возможные последствия для себя самого, и пока он это делал, женщина умерла.
На самом деле я не похож на Дока, я бы нашел момент, чтобы вызвать для нее «скорую», наплевав на возможные последствия для себя — врача, потерявшего лицензию из-за алкоголизма, но все еще тайно практикующего.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
