Сильвия сумела скрыть — не то чувство, которое разрывало ей сердце, но ревность, которая сжигала ей душу; и попросила соперницу вернуться не мешкая в селение и повестить о случившемся, дабы раненому оказали помощь.
Оставшись одна, Сильвия оказалась во власти тысячи дум, ибо, обретя столь явные подтверждения ревнивых своих подозрений, она желала смерти тому, кто был для нее самою жизнью, а, с другой стороны, сознавая, что боготворит его, созерцала его страдания в тревоге; и любовь, смягчавшая ей сердце, пересиливала ревность, вызывавшую у нее гнев. Карденио поднял глаза и, узнав Сильвию, удивился отсутствию той, кто была причиной сей трагедии; и он почти обрадовался жестокости своих недругов, ибо ему подумалось, что Сильвия хотя бы из сострадания откажется от своей холодности. Но когда вспоминал он, что сердце Сильвии уже занято кем-то, чье имя держит она в тайне, ему хотелось, чтобы раны его оказались смертельными, ибо смерть избавляет нас хотя бы от страха перед судьбою. Однако ж он убедился, что ранен лишь в голову, эта рана и источала столько капель, подобных зернам граната; от всех прочих его уберег кожаный колет, который носил он под крестьянским нарядом; и он решил отомстить своим обидчикам за то, что они оставили его в живых, — затем, наверное, чтобы обречь на мученическую смерть от терзаний ревности и пытки разочарованием.
Сильвия тем временем убедилась, что ранен Карденио только в голову, эта рана и источает дымящийся пурпур, и она не так опаска, как ей представлялось вначале, хотя при той любви, что Сильвия питала к Карденио, любая боль его, даже самая легкая, пронзала ей грудь. Она отерла ладонью кровь, обрызгавшую ему лицо, и приложила платок к тому месту, откуда струилась алая влага, а затем осведомилась, что же произошло, и молвила, что удивлена: при нем был ангел-хранитель, как же осмелились на него напасть, ведь если б кто-то напал на ее, Сильвии, поклонника, то обидчики либо отступили бы, либо она на себе испытала бы сталь их клинков, дабы смерть возлюбленного, если б перед тем пронзили грудь ей самой, показалась ей милостью, а не мщением.
Для Карденио было внове, что Сильвия так огорчилась из-за его несчастья, ведь сострадание очень сходно с любовью и может сойти за оную; дабы подтвердить эту истину, он рассказал Сильвии то, что она уже слышала, хотя выслушать дважды эту историю ей было нелегко, ибо для того, чтобы ревность разила насмерть, довольно одного лишь воображения, когда оно вдруг разыграется. Карденио не сказал, что любит крестьянку, которую видела Сильвия, он сказал только, что она питает к нему честное благорасположение: первое было бы оскорблением для Сильвии, а второе было на пользу Карденио. Скажи он, что любит ту крестьянку, у Сильвии оказался бы повод презреть его, ведь хотя у многих женщин неверность и небрежение поклонника усиливают любовь, некоторые в этом случае охладевают. Сильвии подумалось, что если умолчит она о том, что ее мучит, то Карденио неизбежно будет говорить все о своем, пока не придут люди, а тогда она уж никак не сможет ничего сказать; и вот, с притворным смехом — если б понадобились слезы, ей не было бы нужды притворяться, — она молвила:
— Право же, Карденио, мне становится смешно, когда я вижу, как за столь недолгое время меняются у мужчины и склонности, и мнения. У вас от рождения и душа не очень стойка, и чувства куда менее постоянны, чем у нас, а вы всю жизнь на нас жалуетесь; но когда женщина изменяет своему чувству, виною всегда мужчина, разве не так? Я веду речь о женщинах благородного нрава, среди прочих непостоянство не редкость, а обыкновение. Слыхивал ли ты, чтобы женщина допустила в сердце новое чувство, когда ей отвечают взаимностью? Нет, разумеется, ведь если женщина поступается своей скромностью, то либо из любви, либо из выгоды; соображения выгоды благородным умам чужды, ибо если женщина любит и счастлива в любви, сыщется ли столь неразумная, чтобы утратить все это да еще и доброе имя в придачу? Ты скажешь в ответ, опыт свидетельствует, что и у самых благородных не в обычае хранить верность. Отвечу теми словами, с которых я начала: виноваты не они, а те мужчины, ради которых идут они на безрассудства. Когда неблагодарный возлюбленный оскорбил и честь женщины, и любовь, можно ли ее винить, если она, дабы освободиться от воспоминаний о нем, позабудет, быть может, о своем благородстве? Что остается той, которая, вняв голосу своей любви и растрогавшись слезами мужчины, приютила его у себя на груди, а там, глядишь, добился он от нее всего, чего желал, ибо когда взаимность достигнута, все остальное нетрудно; и вот, насладившись тем, чего добился он мольбами и сетованиями, когда он уверен, что любим и несчастная, которая боготворит его, полностью у него во власти, он вожделеет ко всем, кто попадается ему на глаза, а хуже всего, что не знает он удержу, пока не замучит ее до смерти горестями и не бросит, чтобы она глаза себе выплакала.
Скажи, Карденио, простительно ли этой женщине поддаться слабости? Разве мы, женщины, от рождения обречены терпеть от вас оскорбления, не помышляя о мести? Вы не стыдитесь оскорблять нас, а мы не должны и помышлять о мести? Мужчина разумнее женщины, а быть непостоянным не опасается; и ты хочешь, чтоб у женщины хватило разума это вытерпеть? А коли не так, заклинаю тебя твоей жизнью или жизнью той дамы, которая так тебя любит, что допускает, чтоб у тебя эту жизнь отняли, заклинаю, скажи: помнишь, всего лишь несколько дней назад я повстречала тебя, когда ты повествовал рощам то ли о моих заботах, то ли о твоих обманах; и разве не похвалялся ты мне тогда, что потратил на меня столько вздохов, и я обошлась тебе во столько бессонных ночей? Разве не сказал мне, что, когда бы прожил бессчетные века, все равно не смог бы разлюбить меня и не сумел бы забыть?
Но коль скоро все так и было, а о том, что так было, знаешь ты и знают вон те деревья, и при этом нынче я застаю тебя в объятиях другой красавицы, которая, по крайней мере, стоила тебе крови, а может, и еще чего-то, что осталось в тайне, скажи мне, как возможно доверять даже лучшему из мужчин, либо же что сделал бы ты, если бы несколько лет пробыл в отлучке, а я, подарив тебе перед тем свою любовь, оставила бы тебя? Так скоро я стала в твоих глазах дурнушкою, хоть ты не насладился мною? Так скоро тебе прискучило умолять ту, которую умоляют многие? Может статься, ты возомнил, будто живешь в столице, где меж домогательством и уступкой проходит столько времени, сколько надобно, чтобы представился удобный случай? Или ты вообразил себе, что я самая обычная простушка и сдамся при первых же твоих лживых словах: ведь когда любовь только начинается, всякое слово — ложь! А если, к счастью, ты не был обо мне столь дурного мнения, скажи, вот поверила бы я твоим лживым словам — этого не случилось, но это было возможно, — и пришелся бы мне по сердцу твой облик, а главное, твой разум; как ты полагаешь, в хорошем я оказалась бы положении и можно ли было бы меня винить, если бы я отомстила тебе за неправые твои дела и разблаговестила бы повсюду, что ты изменчив, ветрен и на тебя нельзя положиться? Кто из нас выказал бы непостоянство: я, что нанесла тебе обиду, потерпев от тебя оскорбление, или ты, что нанес мне оскорбление, хоть не терпел от меня никаких обид?
Карденио, Карденио, подумай, сколь опасно оскорблять женщин, когда они честного поведения: они ведь сильнее ощущают, что уязвлены, а потому стремятся покарать немилосерднее. Впредь буду я жалеть бедняжку, которая тебя полюбит, ибо сама я, даже покойся ты у меня в объятиях, страшилась бы, что в одно прекрасное утро проснешься ты чужим мне. Горе мне! Ведь когда бы я тебе поверила, сколько навлекла бы на себя горестей! Да убережет меня Господь от твоих обманов, женщина из-за них может глаза себе выплакать. Уж коли ты такой умник, стоило бы тебе поменьше верить в собственные достоинства, многих губит не разум, а самомнение. Не считай себя таким совершенством, что с первого же взгляда пленишь любую; если к тебе приглядеться со вниманием, станут видны многие изъяны, а сам ты про них не ведаешь, ибо видишь себя в зеркале собственной самовлюбленности.
Сильвия гневалась все сильнее, но под гневом так явственно сквозила любовь, что от каждого ее обидного слова влюбленность Карденио усиливалась. Он поздравил себя — не с тем, что Сильвия полюбила его, ибо ревновал ее после той ночи, когда услышал от нее признание в любви к другому, и ревность не давала ему поверить в собственную удачу; поздравил он себя с тем, что она стала так разговорчива и человечна. И дабы убедить ее в своем постоянстве и дать ей понять, что первопричиной происшедшей в нем перемены была она сама, он промолвил;
— С какою целью, Сильвия, ты так настойчиво твердишь мне, что все мужчины изменчивы? Дабы убедить меня, что сам я таков. Небу ведомо, что тут многое нуждается в разъяснении. Сущая правда, что ты повстречала меня в этих полях, когда я повествовал им, сколько мук ты мне стоишь и как худо платишь за них, что особенно видно сейчас; но что неправда, так это то, что я будто бы забыл о той ранней поре своей любви. И хотя подозрения твои наводят тебя на другие мысли, я, испытывающий любовь к тебе и поныне, знаю, что ты заблуждаешься.
