позорном эпизоде. Но, как говорится, слово не воробей.
Все же ребята мои были на редкость деликатными, так бы и расцеловала всех. Ни один из них даже бровью не повел, вспоминая мою похмельную истерику.
— Ну, начнем с того, что не «вы говорите», а — «мы говорим», — начал Адам. — Ты же тоже с людьми беседуешь, правда?
— Беседую, но ничего такого не говорю. Так, житейская болтовня.
— Правда? Ты так считаешь? А помнишь в Галиче?
Ну, конечно, я помнила.
В Галич мы попали тогда совсем уже поздней ночью, Марк и Йоханан обогнали нас с Адамом, сходу поймав попутку, а нам все не останавливались, и мы брели и брели по освещенной ранней луной дорожке. Встретились как всегда у мэрии — в больших городах мы всегда договаривались встречаться у муниципалитета, а в Галиче он был расположен в старой ратуше. Перед ним расстилалась широкая, мощеная булыжником площадь, а на задворках был разбит городской парк, где мы и решили прикорнуть на скамейках. Все равно другого ночлега в этот поздний час не найти. Там я и налетела на коллегу по прежней профессии.
Обычная тетка, лет за 40. С виду хазарка. Проходя мимо нее, я как бы невзначай бросила на нашем языке:
— Работаешь?
Она вздрогнула и подняла на меня глаза:
— А тебе что за печаль?
— А что так недружелюбно-то? — улыбнулась я. У Адама научилась. Начнешь улыбаться — и люди теряются, потому что не привыкли. Некоторые невольно улыбаются в ответ, а там, глядишь, и разговор пойдет по-человечески.
— Мимо проходи.
Ну, раз говорят: «проходи мимо», то точно задержусь. Спутники мои встали рядом, с интересом наблюдая за происходящим.
— Да я-то пройду, — начала я. — Только ты-то тут останешься, и так ничего и не узнаем друг про дружку.
— А с чего ты решила, что я про тебя что-то знать хочу? Проходи, давай, ты мне клиентов распугаешь!
— Не распугаю. Нет у тебя клиентов. Посмотри вокруг-то — где они? Хоть одного видишь? Эти — не в счет, — я показала на своих товарищей. — Они не по этому делу.
— А ты почем знаешь? — Она хитро прищурилась. — Может, как раз по этому?
— Не-а, — цокнула я языком. — Ты посмотри на себя. Молодая здоровая женщина, а как выглядишь? На наркоте сидишь, что ли?
— Да Боже сохрани! — она перекрестилась.
— О, так ты еще и христианка!
— А что?
— Ничего. Констатация факта.
— Чего? — видимо, слово «констатация» ее удивило.
— Ладно, забей. Много зарабатываешь?
— Все мои, — насупилась она.
— Значит, мало. Оно и понятно. В темноте, в парке, в Галиче — где ж тебе много заработать.
— Мне хватает.
— А детям?
Она вздрогнула. Видно я в точку попала. Надо же.
— Детям-то хватает, а?
Она отвернулась.
— Ты не отворачивайся! Я ж сама такая, думаешь, не знаю?
Она недоверчиво осмотрела меня.
— Да-да, я в Итиле у «Интуриста» стояла. За час тысяча пятьсот… Вашими деньгами двадцать штук выйдет.
— Серьезно? — Она аж рот раскрыла. — Ничего себе! Двадцать штук за час! У нас столько за месяц платят и то не всем.
— Вот-вот. И как ты думаешь, почему я оттуда ушла, сменила каблуки и юбку на камуфляж?
— Почему?
— Не хотела превращаться в то, во что ты скоро превратишься. Ты считаешь, что это легкий способ деньжат срубить по-быстрому? Да ты права. Он и есть. И ты к нему привыкаешь. Привыкаешь к шальным деньгам, к тому, что всегда в сумочке есть наличные, привыкаешь не обращать внимания на косые соседские взгляды, так ведь?
Она молча смотрела на меня, ничего не говорила.
— Единственное, к чему ты не можешь привыкнуть — и поверь мне, никогда не привыкнешь — это к тому, что они тебя имеют. Что они суют свои пальцы тебе во все места, и ты терпишь это хотя так бы его и треснула, да? Терпишь, потому что тогда не будет наличных. Ты терпишь их запах, а он у каждого разный, и не все пахнут приятно, правда? Некоторые — так просто воняют, но ради наличных ты ему ничего не скажешь, только будешь стараться дышать ртом, а не носом. Терпишь пьяных, потому что в этот час сюда в парк забредут только какие-то совсем уж гулящие. А пьяные — и мы с тобой это знаем, да? — они никак не могут кончить. И ты терпишь, упершись руками в колени, пока он качается сзади и никак не может довершить начатое, а у тебя уже все онемело, ты уже просто ничего не чувствуешь и молишься только об одном, чтобы он уже кончил побыстрее, да чтоб презерватив не порвался, да?
Она, не отрываясь, смотрела на меня. Молчала.
— Но самый страх — это боязнь маньяков. И не тех, кто, не спрашивая твоего согласия, будет делать все, что придет ему в голову, а ты будешь корчиться от боли, не смея крикнуть, потому что он ведь и избить может. А изобьет — прощай работа, пока синяки не сойдут, да? Не было ни разу, чтобы деньги отнимали? Не было? Ну, что ты молчишь?
— Было.
— Понятно, что было. И ты еще потом Бога благодаришь, что легко отделалась. И стараешься не думать, что будет через год. Или через два. Я уж не говорю, что будет через 10–15 лет, когда дети вырастут и уйдут, а ты останешься одна, старая, никому не нужная, а единственное твое умение — это раздвигать ноги да задирать юбку. И ты и сейчас выпиваешь каждый день, уговаривая себя, что тебе это нужно только, чтобы расслабиться, чтобы не бояться и чтобы не было так противно. А потом начнешь пить, чтобы забыться и вообще ничего не отражать. А на пьяных баб спросу нет. И из разряда дешевых шлюх ты быстро и безнадежно перейдешь в разряд нищенок. И хорошо, если в наркоту не свалишься, готовая на все ради дозы. Этого ты хочешь?
Она долго не отвечала. Видно, разговор окончен. И в самом деле, чего я к ней привязалась? Своих проблем мало? И тут она заговорила:
— А зачем ты все это мне рассказываешь? Хочешь, чтобы я сейчас раскаялась в грехе своем, бросила все к чертовой матери и пошла полы мыть? И на эти гроши детей растила?
— Нет. Не хочу, — честно ответила я. — Это твоя жизнь, твое тело и твои дети. Тебе решать, не мне.
И я повернулась, собираясь уйти. О чем еще было с ней беседовать?
— Подожди! — сказала она. Подумала и спросила. — А ты правда все бросила?
— Да. Я ж сказала.
— И
