— Вот это-то и привело меня к вам, — озабоченно произнес Шуазель, — Не скрою, господа, я решительный противник войны между вашими империями. Об этом я писал своему министру. Он настроен несколько иначе, вам это известно, известна и причина. Я же реалист, даже суровый реалист, и понимаю одно: война окончится крахом для турок, несмотря на наше усиленное наставничество. А этот крах косвенным образом отзовется и на Франции. Я, как представитель союзной державы, был поставлен в известность о только что состоявшемся заседании султанского дивана. Война решена, господа. Я совершенно откровенно выразил Кодже-Юсуф-паше свои опасения. Но он настроен весьма воинственно, ибо сам султан, этот слабоумный старец, стоит за войну. А противиться ему — значит остаться без головы, это вам тоже известно.
— Как же так, — растерянно пробормотал Булгаков, — мы только что отправили курьера в Петербург и теперь ждем ответа…
— Вряд ли ваша государыня пойдет на уступки, — отвечал граф уверенно, — ибо уступки требуются весьма основательные — это вам тоже известно. Так что войны не избежать, какие бы усилия вы ни прикладывали.
— Что же нам делать, дорогой граф? Что вы посоветуете?
— Укладывать имущество. Жечь секретные бумаги — эта мера никогда не повредит. Турки, как вам известно, не придерживаются никаких международных правил и способны на все. Они могут, например, натравить на вас чернь, и она разгромит вашу резиденцию и растерзает всех, кого застанет здесь.
— Да, такие случаи бывали, — уныло согласился Яков Иванович. — Примите нашу сердечную благодарность. Мы последуем вашему совету.
— Следовать благоразумным советам — долг каждого благоразумного человека, — пошутил Шуазель.
— Скажите, любезнейший граф, — осторожно подступил Кочубей, — а назван ли срок объявления войны?
— В том-то и дело, что мне он не был объявлен. Полагаю, что уйдет некоторое время на окончательную подготовку. После этого вас известят. Я уже отправил депешу моему министерству, в которой сообщаю о решении дивана и рекомендую предостеречь турок от поспешных решений. Но, признаться, я совершенно не уверен, примут ли во внимание мои доводы.
Некоторое время все молчали, размышляя каждый о своем. Никто не притронулся ни к яствам, ни к напиткам. Шуазель открыт было рот, желая что-то сказать, но тотчас замялся. Наконец, решившись, он отомкнул уста:
— Я осмелюсь задать вам вопрос, на который вы вправе не отвечать. Но для меня ответ на него важен, ибо он просветит мою мысль и мои доводы, которые я изложил в депеше. Скажите, как вы оцениваете военную мощь своего отечества? Считаете ли, что российское войско одержит победу? Повторяю, можете не отвечать…
Яков Иванович с горячностью, которую вызвал не только слепой патриотизм, но и трезвая убежденность, ответил:
— Безусловно, граф, в этом не может быть никаких сомнений. Победа останется за нами. И это показал опыт прошлых русско-турецких войн. Турки ничему не научились и урока не извлекли.
— Всего одна кампания в нынешнем веке была проиграна, — поддержал его Кочубей, — я говорю о Прутском походе императора Петра Великого.
— Что ж, им снова придется расплачиваться за свое безрассудство, — с невольным вздохом произнес француз. — Вопрос только в том, сколь велика будет эта плата. Я умываю руки. Как говорят в таких случаях: «Ты этого хотел, Жорж Данден»[47].
— Кого это вы процитировали? — полюбопытствовал Кочубей.
— Одного из героев Мольера — нашего выдающегося, а лучше сказать, великого драматического писателя. Турки захотели в очередной раз проиграть войну, и никто не в силах стать поперек их желания. Пусть свершится то, что должно свершиться.
— Дорогой граф, мы у вас в неоплатном долгу, — с чувством произнес Яков Иванович. — Вы поступили как истинно благородный человек.
Шуазель поклонился и поспешно вышел, как видно, опасаясь нежеланных свидетелей его визита к русским.
— Надо торопиться. — Булгаков суетливо кинулся в свой кабинет. — Виктор Павлыч, распорядись-ка, чтобы люди укладывали вещи, да и сам пожги ненужные бумаги.
Поднялось великое смятение, как бывает тогда, когда обрушивается нечто неожиданное и грозное. Два дня из труб резиденции вился серый дым вперемешку с легчайшим серым пеплом.
Ждали. Ожидание становилось томительным: прошло более полумесяца со дня визита Шуазеля. Вещи были упакованы, срочный курьер с сообщением о неожиданном повороте событий отправлен. Все было готово к отъезду: в том, что им придется поспешно покинуть резиденцию в случае объявления войны, не было никаких сомнений. Конюхам приказано держать лошадей в упряжи, дабы отвратить канитель.
В один из первых дней августа резиденция была окружена целой ордой янычар.
— Господи, ужо стряслось! — выдохнул испуганный Булгаков.
Ворота сотрясались от властных ударов. На пороге появился янычарский ага. Со злорадной усмешкой он объявил:
— Великий везир повелел доставить вас в Едикуле без промедления. Без промедления, — повторил он.
— Не может того быть! — вскрикнул обескураженный Булгаков. — Особа иностранного министра, посла неприкосновенна у всех народов.
— Я исполняю приказ, — отвечал ага. — И не мое дело вникать в какие-то там неприкасаемости.
Вперед выступил драгоман. Его речь была полна иезуитского изящества. В заключение он сказал:
— Особа вашего превосходительства отныне именуется мусафиром, то есть гостем. И весь персонал посольства, препровождаемый в Семибашенный замок, тоже. Там вам будут предоставлены вполне удобные помещения. Вас будут снабжать едой и питьем, как почетных гостей.
— Ничего себе гости, — пробормотал возмущенный Булгаков. — В тюрьме, среди преступников, великий почет. Я принесу жалобу его величеству султану.
— Его милость великий везир исполняет повеление солнца вселенной падишаха, владыки всех мусульман, — невозмутимо сообщил драгоман.
— Ее императорское величество наша государыня не оставит нас в узилище. Все монархи Европы будут возмущены таковым своеволием, — не унимался Яков Иванович.
— Вы и ваши люди — гости, мусафиры, — с прежней невозмутимостью продолжал драгоман.
Кочубей неожиданно вспомнил одно из турецких слов, известных ему, и выпалил:
— Мы не мусафиры, мы музахиры — заложники!
Сквозь магический кристалл…
Ветвь двадцать четвертая: май 1453 года
Итак, клятва была произнесена. Знатные люди великого города во главе с императором исповедовались и причастились. Затем все заняли свои посты.
Сумерки быстро сгустились, и наступила летняя южная ночь. Небо было усеяно звездами, они переливались, словно сказочный самоцветный ковер. В турецком стане была слышна глухая возня, не предвещавшая, впрочем, ничего устрашающего.
Итальянцы и треки проследовали на внешний участок стены, подвергавшийся наиболее ожесточенным атакам, и их предводитель Джустиниани приказал закрыть ворота внутренней стены. Путь к отступлению был таким образом отрезан.
Император Константин бодрствовал. Он исповедовался и причащался вместе со всеми и у всех просил прощения, если кто-нибудь почитал себя обиженным. Он молил Господа простить ему все прегрешения — вольные и невольные, ибо каждый христианин должен чувствовать свою вину перед Богом.
Затем он сел на своего белого скакуна и отправился во дворец, где его появления с нетерпением ожидали приближенные и домочадцы. И у них он смиренно просил прощения за причиненные обиды.
— Примите мое покаяние, и да будет с вами милость Господня. Быть может, мне суждено погибнуть в утро наступающего дня. И в таком случае поминайте меня в своих молитвах, ибо я исполнил свой долг перед Богом и моим народом.
Затем он обнял своих близких и принял их прощальное целование, равно и утер их слезы, сам пролив слез немало.
Наступила полночь. К императору подвели коня. Он вздел ногу в стремя и позвал:
— Франдзис, тебе придется сопровождать меня. Мы в последний раз должны убедиться, что все готовы отразить штурм.
Этот беспримерный ночной смотр длился долго: император и его спутник объезжали все сухопутные стены. Все ли ворота и калитки на запоре, бодрствуют ли часовые, не осталось ли где-либо неукрепленных участков.
Оба напряженно вглядывались в темноту за стенами. Там время от времени вспыхивали огни, тускло светились головешки загасших костров да доносился слабый шум каких-то работ.
Возвратившись к Калигарийским воротам, император и Франдзис спешились и поднялись на башню, замыкавшую выступ Влахернской стены. С этой высоты открывался обзор во всех направлениях — в сторону Золотого Рога и Месотихиона.
Часовые, дежурившие на башне, доложили: сразу после захода солнца турецкие артиллеристы принялись перетаскивать свои пушки ближе к стене через засыпанный солдатами ров. А турецкие корабли, судя по бортовым огням, начали движение к стенам со стороны Золотого Рога и Мраморного моря.
