Латца выглядел мрачным и вообще не был расположен к поездке в Скаугум. Трудно разговаривать с человеком, который сидит к тебе спиной и лишь пару раз из вежливости повернул к тебе голову и что-то буркнул. Поездка в красивый Скаугум казалась из-за этого более длинной и мрачной, чем когда бы то ни было, несмотря на прекрасную погоду и деревья, стоявшие в майской зеленой дымке. Сидя сзади, мы имели возможность наблюдать за сидящими впереди — шофер, высокий, с прямой спиной, в зеленой форме, и рядом Латца, маленький, но тоже стройный, в темном пальто и шляпе. Его профиль, который мы видели, когда он иногда к нам оборачивался, не стоит описания, гладко выбритое обычное лицо, лет тридцать пять — сорок…
Эти люди, избранные Гитлером, редко бывали старыми. В начале войны говорили о «старом майоре и молодом генерале». Фурор тогда производили молодые, надежные, верные фюреру солдаты, вымуштрованные несколько лет назад в рейхсвере и СС. Большинство из них погибло на Востоке, ряды их поредели, и фюреру пришлось иметь дело с генералами, которых он ненавидел. Он был недоволен и Тербовеном, несмотря на то, что тот был «верующим». По мнению фюрера Тербовен совершил несколько тактических ошибок. Возможно, в этом и была разгадка того, почему фюрер в отдельных случаях подписывал помилования осужденным на смерть норвежцам.
Когда мы заняли указанные нам места за круглым столом, который я помнил по прежним визитам, в комнату вошел Тербовен. Отутюженный гражданский костюм, кривоватые ноги, на худом с глубокими складками лице поблескивали очки. Я никогда не видел, чтобы он смеялся или улыбался, за исключением того раза, когда, сидя бок о бок с Квислингом, пел: — Trink, trink!.. Коротко подстриженные серо-бурые усы были тщательно приглажены, рукопожатие было крепкое и короткое, голос тихий — ничего прусского.
Он сел. Был полдень, и он спросил, не хотим ли мы чая или кофе. Он и Латца непрерывно курили. Я тоже взял сигару.
Мы заговорили о деле. Я помню все так, как будто это было вчера, а не сорок пять лет назад: Тербовен и Латца смотрели на нас с мамой с несколько надменным нетерпением, пока мы излагали им свою настоятельную просьбу, умоляя их проявить великодушие. В противном случае горе и ожесточение возобладает во многих домах наших соседей по Сёрланну. Нам казалось, что наши аргументы убедительны.
Всю силу своих чувств мама вложила в рассказ о самых молодых, еще недостаточно зрелых, чтобы предвидеть все последствия своих действий, и об одном ее знакомом учителе, у которого было пятеро детей. От волнения у мамы на глазах выступили слезы, она очень нервничала, но это не произвело на них никакого впечатления. Равно как и мой рассказ о моем друге детства в Гримстаде. Тербовена такие вещи не трогали.
Маме, как я помню, днем всегда нужно было выпить чашку чая, но тут она даже не притронулась к поставленной перед ней чашке. Настроение было совсем не то, что в прошлый раз. Тербовен прочитал нам лекцию о временных трудностях, которые испытывает ныне Германия и которые, благодаря гению фюрера и новому оружию, конечно, будут преодолены, но в настоящее время долг велит ему подавить сопротивление в Норвегии и ответить жестокостью на жестокость. Он пожал плечами:
— Es tut mir leid, gnädige Frau![54]
Судья Латца, насколько я помню, в основном молчал, и когда мы с мамой приводили свои доводы и когда Тербовен возражал нам; он курил, пил кофе и листал какие-то документы. Ни мама, ни я не высказали им своего мнения о войне и о ее предполагаемом конце. Но мы видели, как Тербовен выхватил несколько документов из пачки Латцы. Как раз в это время мама прибегла к последнему аргументу:
— Господин рейхскомиссар. Мы пришли к вам прежде всего с просьбой от родственников осужденных, но могу уверить вас, что я пришла также и от имени Кнута Гамсуна. Он потрясен этим приговором!
Не знаю, как именно эти слова подействовали на Тербовена. Его глаза за стеклами очков были по-прежнему холодны, но лицо немного покраснело, когда он снова повторил, отстраненно и равнодушно:
— Мне очень жаль. Но кто знает…
Когда мы встали, чтобы ехать домой, по-видимому, так ничего и не добившись, Тербовен обменялся с Латцой несколькими словами, которых я не разобрал, но в автомобиле Латца повернулся к нам и сказал:
— Посмотрим, нельзя ли изменить приговор двум самым молодым.
Год спустя, пока я ждал, когда смогу отбыть определенное мне судом девятимесячное тюремное заключение, я случайно зашел посмотреть новости в кинотеатре на улице Карла Юхана. Здесь иногда можно было увидеть интервью с кем-нибудь из тех молодых, кого удалось спасти в тот раз. Мне было приятно видеть этого человека в полном здравии. Он говорил: да, его помиловали, ведь он доверил свою судьбу Господу Богу…
37
Презрение к человеку? Аксель Сандемусе сказал однажды, когда мы говорили с ним на эту тему, что в таком случае следует презирать и самого себя. И в этом он несомненно прав, он часто презирал себя, такой уж он был честный и такой бескомпромиссный, — но всему есть границы. Он присвоил себе право почти бескомпромиссной неприязни к некоторым феноменам жизни, и, таким образом, к людям.
Я знал его с середины тридцатых годов. Первый раз, когда я поздоровался с ним и назвал свое имя, он подозрительно спросил:
— Надеюсь, вы из настоящих?
Он хотел убедиться, что я не из тех родственников отца, которые пользовались его псевдонимом — Гамсун, опустив букву «д» в фамилии Гамсунд. Сандемусе, по его словам, был знаком с отцовским племянником, сыном его брата, которому отец даже заплатил, чтобы тот отказался от этого имени. Сандемусе был безжалостен в характеристиках этого человека: оказалось, что ему весьма многое известно об этом нашумевшем «деле о фамилии». Деле, о котором я больше не буду писать, только приведу несколько строчек, показывающих, как серьезно к этому относился отец:
«Уважаемый Суд поймет уже по первому моему обращению, как давят на меня люди, желающие присосаться ко мне. Они хотят заставить меня прикрыть своим именем их преступление, денежную аферу, обман отеля. Я несколько раз говорил своим близким, что хотел бы убежать от своей фамилии…»
Получив определенную сумму, племянник отца взял себе другую фамилию, но не исчез из нашей жизни, позже он не раз пытался вымогать у отца деньги, угрожая ему издать книгу, в которой опозорил бы его. Адвокат отца фру Страй сразу же энергично взялась за дело, и книга этого человека — своего рода воспоминания — была опубликована в каком-то частном издательстве после войны без каких-либо скандальных подробностей, ему нечего было рассказать, из его угрозы ничего не получилось.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
