И у него самого предчувствие смерти было, депрессии бывали страшные… Володя ведь многого не говорил. А у него начиналось раздвоение личности… «Мишка, это страшная вещь, когда я иногда вижу вдруг самого себя в комнате!»
– Сейчас много говорят, что жизнь Высоцкому укорачивало еще и официальное непризнание. Он страдал от этого?
Нет. Но у него было какое-то чувство неуверенности в себе как в поэте. Об этом говорит такой штрих. Однажды он прилетел из Нью-Йорка в Париж и буквально ворвался ко мне. Такой радостный: «Мишка, ты знаешь, я в Нью-Йорке встречался с Бродским! И Бродский подарил мне свою книгу и написал: „Большому поэту Владимиру Высоцкому“! Ты представляешь, Бродский считает меня поэтом!» Это было для Володи, как будто он сдал сложнейший экзамен и получил высший балл. Несколько дней он ходил буквально опьяненный этим. Потому что Володя очень ценил Бродского.
Я не думаю, чтобы непризнание как-то укорачивало ему жизнь. Он был достаточно упрямым, в высоком смысле… Ему многое укорачивало жизнь, и сам себе он ее укорачивал. Но – непризнание?… Не думаю.
Хотя… Меня поразила в одном из «Огоньков» фраза Евтушенко… Ну, безусловно, Высоцкий – большой талант и прочее, и прочее… «Но для меня он – „Зощенко в поэзии“…» Ну тогда для меня Евтушенко – это Глазунов в живописи! Сказать так о человеке, который написал такие страшные, трагические вещи, и иронически-хлесткие, и шутливые. Володя мог обнажать свою душу – разорвал грудную клетку и показал внутренности! – он мог доходить до совершенно феноменального героизма! И вот взять и похлопать по плечу: «Зощенко в поэзии»… Хотя Володя считал его большим мастером, и я очень уважаю Евтушенко – это действительно большой мастер. Но надо быть достойным самого себя.
– Михаил, извините за банальный вопрос: каким другом был Высоцкий?
Каким другом? Как сам Володя говорил, – с ним можно было пойти в разведку. Всё! Другого не скажешь. Мало того, что он был верным другом… Незадолго до Володиной смерти я чудом прорвался в специальную клинику, где он лежал. Я пришел, и вдруг Володя разрыдался. Я думал, что он рыдает оттого, что он туда попал… «Миша, я людей подвел!» – «Что такое?» – «Я какие-то подшипники забыл купить…»
То есть вот он был такой… Вернейший и мужественный человек, он мог в дружбе, даже в приятельских отношениях, заботиться о каких-то мелочах. Он приезжал ко мне и начинал объяснять, что кого-то ему надо женить, кого-то срочно выдать замуж. Я даже на него наорал: «Володя, ты занимайся творчеством! Ну чего ты носишься?!» Хотя, в общем, я и сам такой…
– А когда вы решили выпустить свой альбом, вернее даже, не альбом, а собрание дисков?
Это мы решили с Володей еще когда только начинали работать. А альбом я решил делать тогда, когда найду настоящего специалиста – мастера. И я нашел Михаила Либермана, который много лет проработал на «Мелодии», получал медали… Вот тогда можно было действительно на самом высоком уровне все это собрать, смонтировать, сделать. В работе большое участие принимал Аркадий Львов – редактор и составитель трехтомника Высоцкого. Я не хотел делать это, когда начался нездоровый ажиотаж. А вот когда чуть-чуть все улеглось, вот тогда мы спокойно это сделали. Это памятник Володе.
– Вы уже сказали, что считаете Высоцкого гением, а в нормальном человеческом общении это чувствовалось?
Для меня оценка человека как гения – прежде всего по его произведениям, а не по поведению. Поведение людей, которых мы называем суперталантливыми, гениальными, – оно в принципе неподконтрольно… Для меня важно еще – при всей гениальности и бесшабашности – его колоссальная работоспособность. Как сказал один из философов: «Гений, который себя не обуздывает и не работает над собой, подобен разлившемуся потоку. Сначала он заполняет собой все, а кончает мелкими лужами».
И у Володи было все, что необходимо для этого «коктейля гениальности». У него была феноменальная работоспособность, колоссальное умение расслабляться… Вот некоторые думают: а-а, он был алкоголиком… Да ни черта подобного! Все его нагрузки по накалу точно совпадали – он безумствовал, когда он пьянствовал, но когда он работал, то нагрузки, которые он нес, тоже были колоссальными! Создать и отточить такое творчество!.. Это были супернагрузки. Потому что он преодолевал как бы экстерном те пробелы в знаниях, которые у него были…
Для меня Высоцкий – прежде всего гениальная личность, цельная, как каменный якорь!
– Вы общались в Париже, а по телефону часто разговаривали?
Да, часто… И очень смешно… Внешне казалось, что он грубый человек. И действительно, когда ему был кто-то неприятен, то Володя никогда этого не скрывал. У него появлялась такая ершистость, он мог так «запулить», что иногда даже мне – человеку довольно невоспитанному – становилось неловко. Он мог, как говорят в России, «обрезать»…
Но с другой стороны, если он кому-то открывался… Для меня Володя был одним из нежнейших людей. Физически я крупнее Володи, а тогда я еще занимался спортом… Но он однажды услышал, как моя жена называет меня «птичкой», и Володе это страшно понравилось…
Звонит телефон:
– Птичка моя, как живешь?
– А какова история стихотворения Высоцкого, обращенного к вам, которое лежало в июле 1980-го на вашем столе?
Я о нем ничего не знал… Он просто написал это стихотворение и оставил. Оно лежало на столе. И когда я вернулся, я его нашел. А говорили мы с ним буквально за несколько недель до смерти. Я ему сказал: «Володька, давай жить назло». Он ответил: «Попробую». Сел в самолет и улетел.
У меня было такое… с моим отцом. Отец не знал, что меня выгоняют из России, что я уезжаю навсегда… Он занял у меня три рубля, похвастался новой формой – у него было пожизненное право ношения военной формы – и сел в такси. Он жил в Пушкине, а я на Загородном… А я-то знал, что уезжаю навсегда, и думаю: запомнить! И сделал такой стоп-кадр – вот отец… эта шинель, фуражка, погон блеснул… Ведь, может быть, я вижу отца в последний раз… Так оно и случилось.
И когда я в последний раз обнял Володьку… Я улетал в Грецию, он – в Москву, он ехал в одной машине, а я – в другой… Володя был в такой желтой курточке… Я помахал ему и думаю: «Последний раз вижу или нет?» Оказалось, что последний…
А когда вернулся и прочитал… Оказывается, и Володя знал, что в последний раз… Почему? Я не знаю… Может быть, он предчувствовал?
Вспоминай всегда про Вовку,Где, мол, друг-товарищ?…
– Кроме тех стихотворений, о которых вы говорили, у вас хранятся еще какие-нибудь рукописи Высоцкого?
Нет. Когда мы работали над трехтомником, то пользовались только копиями. После смерти Володи Марина отдала мне его так называемые «дневники». Но, в общем, там не было никаких дневников… Обрывки фраз, записи по две-три строчки… Там я нашел забавное: «Без зверей мы бы озверели». Но к архиву Володя относился серьезно. Он видел, что я все собираю… У меня все подписано, в папках. Мой порядок его поражал всегда. И однажды я ему сказал: «И ты точно так же должен относиться к своему творчеству». Он согласился: да, я должен все собирать, систематизировать и прочее…
– В квартире Высоцкого на Малой Грузинской хранится ваш альбом с такой надписью: «Драгоценному певцу Русской идеи Володе Высоцкому от Володи Шемякина». Почему от Володи Шемякина?
– А-а… Несколько раз, когда мы попадали в какие-то газеты (и даже после Володиной смерти), – то почему-то часто писали: Михаил Высоцкий и Владимир Шемякин. Мою мать напугали… Один француз позвонил ей из Москвы и сказал: «Я не хочу вас расстраивать, но вот сейчас появилось сообщение о смерти… Я не совсем понял, но вроде бы там написано, что скончался… ваш сын». У матери была истерика.
У меня до сих пор хранится газета – когда-нибудь я вам покажу – там снимок… Мы сидим с Володей друг против друга, и написано: «Сегодня скончался большой бард России – Михаил Высоцкий».
А почему певец Русской идеи? Потому что для меня Володя и есть певец Русской идеи! В нем была эта несгибаемость духа!
– Сегодня вы впервые были на Ваганьковском кладбище, поклонились могиле Высоцкого. Ваше отношение к памятнику?
В этот момент… мне не до памятника было… Но я видел его и на фотографиях, а теперь увидел в натуре. Мне памятник нравится.
Можно было сделать тот «заумный» памятник-камень, осколок метеорита. Но не нужно забывать, что Володя – поэт народный. Хотя для меня он – поэт в самом высоком смысле этого слова, и очень утонченный. Но тем не менее эта любовь всенародная существует…
Иногда люди произносят речи в память кого-то, и без этого тоже нельзя. Этот памятник – как бы произнесенная речь, без которой не обойтись.
Я понимаю, что, может быть, это не шедевр и не совсем то, что хотели бы видеть друзья. Но друзья могут нормально прийти и просто помолчать минуту…
