как в тот день в Уолла-Уолла. Он – мой отец – был бы счастлив увидеть все, чего я здесь добилась.
Я подумала о том дне, о том, как он сказал мне твердо и уверенно: «Это не твоя вина». До приезда в Клойстерс я не верила ему. Я не могла верить. Поэтому похоронила стыд, опустошение и вину как можно глубже, за пределами моей памяти и моей жизни в Уолла-Уолла, за пределами даже моего собственного горя. Но это лето вскрыло все, и сейчас, под предосенним солнцем, я наконец-то смогла увидеть правду. Мой отец был прав с самого начала. Это была не моя вина. Эта судьба была предназначена для меня, она должна была найти меня в любой момент, как бы долго я от нее ни пряталась. В конце концов, я решила не слушать сообщения, которые оставила мне Рейчел. Я удалила их все, чтобы у меня не было соблазна вернуться и послушать ее голос, мелодичный и слегка тягучий. Я стерла и ее текстовые сообщения, потому что мне было невыносимо их видеть. Но фотографии я сохранила. Я оставила их на телефоне, чтобы помнить, каким было это лето, какими были мы, какой я была до этого.
Тем вечером, по возвращении в квартиру Лоры, после того как ее парень приготовил ужин, а я вымыла посуду, я достала из сумки ноутбук и положила на колени. Затем открыла статью, над которой работали мы с Рейчел, и выделила курсором ее имя. С минуту я разглядывала ее имя на синем фоне с мигающим в конце курсором, а потом нажала «Удалить». Затем без лишних раздумий отправила статью на публикацию. Статью, единственным автором которой была указана я.
Из сумки, которую я задвинула под диван, где я спала, я достала потертую кожаную коробку, перевязанную зеленой лентой, и открыла ее. Внутри лежали карты, полная колода. Я коснулась пальцем верхней карты, «Влюбленные», и почувствовала ее историю. Свет блеснул на кольце, которое Рейчел купила мне в магазине Стивена и которое я носила с того дня. Я стянула его с пальца и вышла из квартиры Лоры на берег Ист-Ривер. Там, любуясь панорамой Манхэттена, бросила кольцо в солоноватую воду.
Глава 29
Статья вышла в декабре. К тому времени у меня уже был собственный кабинет в Клойстерсе – совсем маленький, но, тем не менее, мой. И к тому времени, когда первый снег окрасил в бурый цвет кончики травинок в парке Форт-Трайон, никто больше не упоминал ни Рейчел, ни Патрика. Только я помнила каждую подробность того лета. И каждую весну наступал вечер, всего один, когда я шла домой ночью по сверкающим, многолюдным улицам Нью-Йорка, и теплый ветер возвращал мне эту память. Даже когда я перестала весенними вечерами возвращаться домой пешком, этот ветерок настигал меня сквозь окна квартиры или в шуме приближающегося поезда метро – непрошено, среди полного штиля.
Я была обязана всем тому лету, которое все стремились забыть. В марте приглашения в докторантуры посыпались десятками, и бесчисленные кафедры готовы были принять меня и чествовали мои достижения. Статья получила широкое признание и щедрые отзывы. Никто, конечно, не упомянул о предыдущих отказах, полученных мною. Все, как и я, верили, что время, проведенное в Клойстерсе, изменило меня. Я знала, что так оно и было. В конце концов я решила поступить в Йель, но не потому, что там витал призрак Рейчел, а потому, что там была Аруна, а она стала для меня самым близким человеком после моей семьи – во всяком случае, на тот момент.
В течение нескольких месяцев карты лежали в коробке нетронутыми, пока Аруна не предложила мне подумать о том, чтобы продать их в Бейнеке на частной распродаже, где никто не станет задаваться вопросом об их происхождении. Сумма, на которую мы согласились, была достаточно большой, чтобы я могла спокойно жить в Нью-Хейвене, зная, что мне не придется брать дополнительную работу или ссуду, чтобы прокормить себя во время учебы в аспирантуре, а возможно, даже дольше.
Во второй год учебы в Йеле я снова посетила симпозиум в музее Моргана, на этот раз вместе с Аруной. Там я встретила Карла Гербера, куратора отдела эпохи Возрождения, из-за отъезда которого я попала в Клойстерс, к Рейчел, к Патрику, к теням моего прошлого. Он был мягким и добрым и выразил сожаление по поводу ситуации, в которую по неосторожности втянул меня.
– Но, – сказал он, когда мы пили кофе между заседаниями, – я думал, вы знали. Знали, что меня не будет. Конечно, это было заранее оговорено – мой отъезд.
И тут меня осенило, что, возможно, Патрик подстроил весь этот гамбит. Что момент, который я считала судьбой, момент, когда он постучал в дверь Мишель, на самом деле был срежиссирован. Может быть, причиной тому было имя Линграфа в моем резюме.
– Это Патрик все устроил? – спросила я.
– О нет, – произнес он, понизив голос. – Это сделала Рейчел. Это она помогла мне получить тем летом работу в коллекции Каррозза, в Бергамо. Она сказала, что вы придете в Клойстерс. Она была уверена в этом. И в том, что о вас позаботятся. Ей очень хотелось увидеть, чему вы могли научиться, работая с Линграфом.
Он предложил мне сигарету, и я взяла ее, глубоко затянувшись.
Линграф, как оказалось, не дожил до публикации статьи и даже до холодных ветров, которые обрушились с Каскадов той зимой после моего лета в Клойстерсе. Он умер от сердечного приступа в своем домашнем кабинете, через месяц после моего выпуска из Уитман-колледжа. Ему было восемьдесят девять лет. В результате мне не суждено было узнать, связалась ли Рейчел с ним, рассказал ли он ей обо мне, почувствовала ли она во всем этом хоть какую-то, пусть самую малую, но возможность. Открытие, которое могло бы бесповоротно изменить ее и мой мир.
Прошлое, как я теперь знаю, может рассказать нам больше, чем будущее. Этот урок я усвоила еще до того, как переступила порог Клойстерса. Я знала, что этот день, эта полоса асфальта, навсегда изменит меня. И хотя карты рассказали мне так много, оставались еще некоторые пробелы, которые нужно было заполнить. Так, просматривая микрофильмы в Нью-Йоркской публичной библиотеке, я узнала, что родители Рейчел любили кататься на яхтах класса «Лазер». Узкие, с мелкой осадкой, которые были популярны в гонках. «Лазеры», однако, порой создавали проблемы, потому что в их корпусах были две сливные заглушки: одна на корме, которая, если
