Потребовались чрезвычайные усилия и экстренные меры для подготовки города к той роли, которую ему пришлось выполнять всю войну — эвакуации, лечению и, увы, захоронению умерших раненых и больных воинов. Уже 17 сентября 1854 г. первые раненые, 1 офицер и 78 нижних чинов, были доставлены в военный госпиталь Симферополя.
В Севастополе, где в скором времени оказалось около 2 000 раненых и контуженых солдат и офицеров, возникли проблемы с их обеспечением. Часть из них привезли полковые санитарные службы, часть добралась до города сами или с помощью товарищей. И если с перевязочными материалами было более менее терпимое положение (6000 комплектов), то с госпитальными учреждениями оно стало в скором времени плачевным.
Находившиеся здесь четыре временных военных госпиталя оставались в свернутом состоянии. Лишь на второй день Альминского сражения, начавшегося 20 сентября 1854 г., начали спешно разворачивать военно-временный госпиталь, в который доставили около 2000 раненых, однако ввиду неподготовленности госпиталя помощь им удалось оказать лишь самую минимальную.
После сражения при Альме много раненых было направлено в Севастополь, еще больше оставалось на поле сражения, так как весь отряд русских войск численностью 35 тыс. человек обеспечивался всего двумя перевязочными пунктами, на каждом из которых было по три медика с небольшим числом лазаретной прислуги и десятью подводами для перевозки раненых. Когда о том, что более 2000 раненых в Альминском сражении оказалось в отчаянном положении, лежали на земле, без медицинской помощи и даже без тюфяков, рассказали адмиралу П.С. Нахимову, то он вдруг, как бы вспомнив о чем-то… сказал: «поезжайте сейчас в казармы 41-го экипажа (ранее П.С. Нахимов им командовал), скажите, что я приказал выдать сейчас же все тюфяки, имеющиеся там налицо, и которые я велел когда-то сшить для своих матросов; их должно быть 800 или более, тащите их в казармы армейским раненым».{925}
СБОР ТРОФЕЕВ. МАРОДЕРСТВО НА ПОЛЕ СРАЖЕНИЯ — ТЕМНАЯ СТОРОНА ВОЙНЫ
Масштаб поражения русской армии был очевиден. Поле было буквально усеяно брошенным оружием, снаряжением, частями одежды. Собранные в кучи, размером каждый 60 на 30 футов, трофеи постоянно растаскивались солдатами союзников, использовавших, в частности, ружейные приклады и ложи на дрова для костров. Кое- что из трофеев нашло себе иное применение. Помните, как по приказу командира 19-го Нортйоркширского полка были собраны валявшиеся русские барабаны (их вольно идентифицировали как принадлежавшие Владимирскому, Минскому и Бородинскому полкам)? Так вот, по сегодняшний день 20 сентября это полковой праздник «Зеленых Говарда», на который эти барабаны, до того стоявшие горкой в полковом музее, выносятся перед строем полка и его гостями, прибывшими на День Альмы. Судя по предполагаемой полковой принадлежности музыкальных инструментов, солдаты собирали их по всей протяженности Альмы.
Некоторые солдаты, почувствовавшие после нервного напряжения боя сильный голод, начали поиск продуктов в ранцах убитых, в изобилии валявшихся вокруг или еще остававшихся на спинах мертвых.
На следующий день поиск пищи превратился в необходимость. Источником ее пополнения служили в первую очередь брошенные и снятые с убитых русских солдат ранцы.
«На вершинах близлежащих холмов солдаты находили сотни ранцев, чтобы, открыв их, разочарованно обнаружить внутри несколько кусков черного хлеба и раскрошенное печенье[85]».{926}
Чарльз Ашервуд из 19-го полка первым делом принялся за ранцы убитых и раненых русских пехотинцев в надежде найти что-нибудь съестное.
«…Я перевернул труп одного из них, и открыв ранец, не нашел там ничего, кроме четырех кусков черного хлеба. Не имея никакой надежды получить другие продукты от собственных снабженцев, я счел это за благо и принялся за работу, чтобы лишить покойника его груза, перерезав лямки и забрав ранец…».
Обрадованный такой находкой Ашервуд, отстегнув погонные пуговицы русских пехотинцев, набрал сколько смог ранцев и потащил их к биваку своего полка.
Из ранцев он соорудил себе укрытие от осеннего пронизывающего ночного ветра, а найденные продукты использовал для ужина. С последним его, как и многих других английских солдат, постигло разочарование. Хлеб на вкус оказался похожим на солому, но даже это было для Ашервуда лучше, чем ничего.
«Нужно признать, что трапеза не удовлетворила меня из-за запаха хлеба, подобного запаху гнилого сена, однако так как более не было ничего, удовлетворив голод, я смог заснуть, сделав себе подобие постели из сухой травы и положив под голову свою находку…», — вспоминал сержант Ашервуд.
Кроме Ашервуда, плохое качество хлеба, похожего на торф и который, по его мнению, отвергли бы даже свиньи, отмечал капеллан Келли.{927}
Как ни прискорбно, но обирание мертвых стало массовым. Британцы склонны обвинять в этом прежде всего своих союзников, говоря о привыкших к подобной практике в Алжире французах. Действительно, французы с удовольствием обшаривали ранцы русских убитых и просто брошенные, в изобилии устилавшие как поле боя, так и путь отступления русской армии.
Не брезговали они и обиранием раненых. Попавший в плен рядовой Московского пехотного полка Павел Таторский вспоминал: «Проходил мимо француз. Видит — человек ранен: сейчас вынул шелковый платочек, покрыл ему голову и за труд вытаскал у него из кармана деньги… Не прошло самую малость времени, проходит мимо солдат: поглядел на платочек, видит — шелковый, снял его и положил тряпочку».{928}
Конечно, военные сувениры не отрицались, но главными трофеями были вещи более нужные и практичные. Оказавшийся на поле Альминского сражения 28 сентября 1854 г. русский офицер обнаружил «свежие следы неприятеля: …растрепанные русские ранцы, при которых не оказалось ни одних запасных сапог, вместо же их валялись сабо, брошенные, вероятно, вследствие неприменимости этой обуви к крымской осенней грязи, для которой сапоги русского солдата были гораздо пригоднее».
О том, что мертвых русских разули, вспоминает видевший все своими глазами копиист Яковлев: «В это время я обернулся назад и увидел, что невдалеке от нас французы копали ямы и возле них лежали кучею ограбленные тела русских воинов. Бедная одежда прикрывала их смертные останки; ни на одном уже не было обуви».
Чиновник показал на откровенное мародерство сопровождавшему его французу (с чисто французской фамилией — Танский), но тот оправдал все военной необходимостью.
«…Я не мог избегнуть нескольких замечаний о жестоком обращении их с пленными и неуважении к телам убитых. Кстати, в то же время обернувшись, я заметил, как двое французов на берегу моря примеривали русские сапоги и силились отнять их один у другого. Кроме того, один из них держал в руке кожаный кошелек, очевидно, снятый с ноги какого-нибудь убитого русского солдата. Я невольно указал на этих грабителей:
— Вот, господин полковник, извольте посмотреть, как дороги им русские сапоги. Один из них даже и кошельком запасся. Разве они наследники убитых?
Танский, выслушав это, улыбнулся. «Теперь им сапоги не нужны, — сказал он. — Они могут обойтись и без них; пусть лучше поносит их живой».{929}
Деревянные сабо постигла судьба, схожая с участью британских киверов. Разница была в том, что если изобретение принца Альберта старались «забыть», то деревянные французские башмаки, сгорая в кострах, согревали солдат в прохладную сентябрьскую ночь.
Обувь русских солдат отметили как качественную и потому разували павших без угрызений совести. Солдат союзников удивляло, что несмотря на то, что подошвы николаевских сапог не имели привычной им ковки, а подшивались дратвой, она была достаточно прочной.
Подошвы русских сапок в 1850–1860 гг. действительно подшивались исключительно дратвой, и только с 1865–1866 гг. в некоторых полках стали применять для этого наряду с дратвой деревянные или металлические шпильки.{930}
Келли увидел мародерство своими глазами, когда описывал работу своего маленького отряда, состоявшего из 50 солдат и одного лейтенанта. По его словам, работали все быстро и энергично, останавливаясь только для того, чтобы «вытряхнуть из сапог» очередного мертвеца. На все возражения священника и напоминания о греховности обирания мертвых солдат ответил святому отцу, что обувь из русской кожи очень высоко ценится среди матросов.{931}
О турках все скромно молчат, но зная нравы, распространенные в их среде и до, и во время, и после Крымской войны, не стоит особенно сомневаться, что найденные ими русские раненые в короткое время пополняли списки мертвых, а содержимое их карманов перекочевывало в ранцы турецких пехотинцев. Павел Таторский отмечает мародерство французов, но больше развитое — турок.{932}
