Старые друзья давно не видались. Последние два года дядя Костя прожил во Франции, куда уезжал неохотно. Но жене он ответил односложно: «Так надо, так решила партия». Вернувшись, внезапно заболел. Упал дома, потерял сознание.
Демьян не сразу узнал, что дядя Костя болен, а когда узнал, не хватило сил показаться ему таким: сам был — краше в гроб кладут. Ни нужного слова, ни улыбки. С чем идти? Совладав с собой, появился в больнице, когда к дяде Косте уже не пускали. Но приходил каждый день. Угрюмый, молчаливый, подолгу сидел с женой дяди Кости — Любовью Сергеевной Еремеевой. 28 января 1931 года наступил конец…
Кто-то из старой гвардии сказал: «Революция бешено изнашивает профессиональных работников». Ушел еще один.
Теряя друга, мы всегда жалеем и себя. Никому не сказал Демьян об этом, но мог ли он не думать о дяде Косте как об одном из своих большевистских «крестных», как о человеке, которому он сам был «люб, каков есть»? А сколько дядя Костя оставил ненаписанных страниц о подполье, старой «Правде», штурме Зимнего, когда он предупреждал ребят, чтобы «не ахнули в колонну»; о Ревштабе семнадцатого года, балтийцах; о первом агитпароходе, когда погибла от холеры Конкордия Самойлова и дядя Костя хоронил ее в далекой Астрахани; о мятеже левых эсеров и создании новой, советской печати!.. Умел ведь писать Еремеев, да времени было мало, а скромности много. Демьяну помнилось, что он «тиснул» однажды в сборнике старые «тюремные» стихи, но стеснялся даже говорить об этом. Помнились и стихи:
Сквозь железную решетку,В старый, ржавый переплетВолны ласкового светаСолнце радостное льет…
…Но свободы улетевшейДни так грустно далеки:Плачет больно мое сердцеОт мучительной тоски.
Все прошло. Все изменилось. И не прошло и не изменилось ничего. Потому что идет жизнь и есть работа. Потому что есть три давно сказанных себе слова: «Надо быть бодрым». Делать свое дело. Вот уже скоро двадцать лет, как Демьян делает его, не сводя глаз с «секундной стрелки истории», как издавна называли журналисты газету. Как же он все-таки сбился с тона? Может быть, подвел масштаб секундного счета? Изнурил ежедневный труд, труд во что бы то ни стало?
А может быть, случилось нечто подобное тому, что произошло когда-то в поездке за город со Свердловым? Оба они в машине на пути поспорили: кто лучше стреляет? Стреляли оба плохо, и оба знали это. Но, поспорив, выбрали цель: телеграфный столб. Демьян бил первым. Мимо… Якову Михайловичу «повезло»: пуля угодила прямо в фарфоровый изолятор!..Свердлов схватился за голову: он, Председатель ВЦИК, разрушает народное хозяйство!.. Скорей в ближайший сельсовет! Чинить! И починили тут же, но Яков Михайлович долго оставался сам не свой.
Однако Свердлов тогда разбил изолятор нечаянно, от неумения, то есть, по существу, промахнулся. А как произошло, что теперь ударил по своим, то есть промахнулся, Демьян? Ведь он был снайпером слова? Как принять мысль, что он клевещет на то, что ему всего дороже, — на свой родной народ?
С другой стороны, он не раз сознавался в своей горячности. Совсем недавно: «Моя манера атаки — груба»; об этом же говорили его стихи еще при жизни Ленина:
Запальчив до невозможности,Зарываюсь вперед безо всякой осторожности,Откалываю иной раз такие штучки…Вот и теперь — не получить бы мне нахлобучки.
И вместе с тем:
Во времена оны, читая мои боевые фельетоны,Ильич говорил, должно быть, не зря:— «У нашего Демьяна хорошая ноздря»…
Почему же такое могло случиться? Неизвестно почему!.. Раньше он смеялся над поэтическим «неизвестно почему». Стихи так и назывались.
У поэта нервы — струны:Нервов дрожь — певучий стих, —Он вчера метал перуны,А сегодня — благ и тих.
Очарованный напевом,Непонятным самому,Он смеется, дышит гневом…Неизвестно почему…
До сих пор Демьян отлично знал, почему бывает «благ и тих», почему смеется или дышит гневом. Как же его напев оказался фальшивым, «непонятным самому»? И в это же время, как нарочно, руководители РАППА выдвинули вообще вредный лозунг «одемьянивания» литературы. Мало что лозунг сам по себе никуда не годился, но еще пришелся так невпопад, что дальше некуда! Пошутив, что уместнее было бы в связи с этим говорить про «обеднение» литературы, поэт высказался против и серьезно:
«Я предвижу такой расцвет пролетарской литературы, что мне просто совестно говорить об «одемьянивании». Я первый поднимаю руку за подыскание более подходящего лозунга, который бы стал величайшим знаменателем той пока еще литературной дроби, в которой я, к примеру, один из небольших числителей, а есть и будут еще числители…»
В одном из первых стихотворений 1931 года, «О писательском — в частности — тяжком и черном, напряженно-упорном, непрерывном труде», поэт определяет свое место в литературе так:
Склонясь к бумажному листу,Я — на посту.У самой вражье-идейной границы,Где высятся грозно бойницыИ неприступные пролетарские стены,Я — часовой, ожидающий смены.Дослуживая мой срок боевой,Я часовой.И только.Я никогда не был чванным нисколько.Заявляю прямо и раз навсегдаБез ломанияИ без брюзжания:Весь я — производное трудаИ прилежания.Никаких особых даров.Работал вовсю, пока был здоров.Нынче не то здоровье,Не то полнокровье.Старость не за горой.Водопад мой играет последнею пеною.Я — не вождь, не «герой».
К маю Демьян собирается с силами: «На Урал! Там зреет чудо под Магнитною горой! В первомайский день не худо повидать Магнитострой! А потом трубить победу: вот где песни я набрал!.. До свиданья, братцы! Еду! От «Известий» — на Урал!» Не случайно стихи названы «Новые времена — новые песни»; другие — «Новая победа» — посвящены выполнению пятилетки в два с половиной года, третьи — «Электро-жар-птица» и множество других откликов на строительные победы: «Бой за сроки», «Смелей!», «Дорога гигантов», «Бойцам за красную жизнь», «Задули», «Героям, строителям Челябинского тракторного завода», «Молодой силе»…
Для того чтобы представить себе Демьяна, встречающегося с колхозниками или рабочими, можно просто посмотреть на несколько фотографий. Характерны даже чисто внешние черты. Поэт не возвышается над массой, не шествует впереди, а всегда либо сидит в общем кружке, либо вместе со всеми толчется вокруг вызывающего общий интерес объекта. Он как дед Софрон на завалинке, будто говорит своим собеседникам: «Вы, братцы, кой-чему поучитесь у деда, и многому, я, чай, сам поучусь у вас…» Так он зафиксирован во время поездки в 1919 году по Тверской губернии; точно так же поэт выглядит и позже, в группе метростроевцев. Сдвинув кепку на затылок, беседует на солнышке или в шахте, не отличимый от окружающих, всегда на короткую ногу со своей аудиторией. По-прежнему хорошо ему даются и шуточные обращения к читателю.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
