Летом 1920 года мы, друзья, все же решили окончательно сойтись в коммуну, но так как общество отказалось нам выделить землю, мы решили добровольным обменом с гражданами нашего села взять землю к рубежу деревни Языково. Земля была в частном владении, после революции присоединена к нашему селу. Земля хорошая: торфяной луг на топливо и на удобрение. Путем обмена мы собрали 12 десятин пашни без луга. В июле после уборки ржи приступили к переселению. Моя жена Марьяна Илларионовна не хотела идти в коммуну, детей у нас уже было трое. Я ей дал время — трое суток подумать, и если она не пожелает идти в коммуну, я ей оставляю все хозяйство, а сам все же пойду в коммуну. Пишу эти строки спустя сорок шесть лет, и если бы жена не пошла в коммуну, я действительно бросил бы ее в то время, но она сказала: «Делай как хочешь, а я буду с тобой».
Первой постройкой на новом месте была моя рига, ее в селе разобрали и перевезли на новое место, и все это сделали ночью, недалеко от деревни Языково. Убранные хлеба с полей перевезли на новое место, а после молотьбы покрыли этот большой сарай соломой. Потом приступили к перевозке моих двух амбаров и еще одного — Ульшина Петра Васильевича, и построили из них дома, хотя и небольшие, но в них мы зимовали.
Однако большинство членов нитей коммуны, наших друзей, раздумали переселиться в коммуну, объясняя это тем, что их жены не хотят, но в переселении нам помогали. Дома в селе были кирпичные, пришлось их продавать или ломать и возить кирпич.
Весной 1921 года мы распахали луг и посадили капусту. Капуста уродилась хорошая, и несмотря на голодный год, мы капусту продали на хлеб зерном. Озимые хлеба были плохие. Яровые еще сносные. У нас была посеяна кормовая черная вика, которая уродилась неплохо. Как известно, 1921 год был очень голодный, особенно в Поволжье, где в 20-м году хлеб был весь выпечен, а в 21-м — неурожай и голод страшный. Пришла осень. Сельсовет потребовал сдачи хлеба для голодного Поволжья. Мы заявили, что голодает там население по вине государства, которое отобрало хлеб от населения, а в Поволжье периодически бывают недороды хлеба. Мы согласны взять детей из Поволжья, как невинных существ, человек 10–12, и кормить их до нового урожая, но хлеб сдавать мы не будем. В начале 22 года мы были арестованы и направлены в Елецкую тюрьму, я — уже в другой раз. Началось следствие. Мы и там заявляем следователю, что виновато в голоде государство, отобравшее хлеб у крестьян. Следователь был молодой, иногда вызовет на допрос и беседует о Толстом с нами, так как он о Толстом ничего не знал и спрашивал: неужели Толстой был таким, как вы говорите? Одного спросит и другому зачитает показания первого, и остальных спрашивает: вы с этим согласны? И что еще хотите добавить?
Наконец, мы предстали перед судом трибунала. На суде народу было много; мы и на суде говорили то же, что и на следствии, и просили дать нам нескольких детей из голодающих для прокормления, так как дети невинные существа. Народ шептал: «Эти отжились — так говорят о государстве». Суд задавал много вопросов. Совещание судей трибунала продолжалось более двух часов. Уже был вечер, когда судьи зачитали приговор: ввиду искренности подсудимых и их убеждений суд решил: обвиняемых освободить, и хлеб у них взять в порядке конфискации, сколько такового найдется, бесплатно.
Из суда в тюрьму нас привели поздно вечером, был сильный снежный буран, а нам приказали немедленно собираться и выходить. Мы стали просить остаться до утра, но нас немедленно выдворили за ворота. Вышли из тюрьмы, буран свищет, гудит, метет и несет. Пошли километра за четыре на вокзал и там переночевали. На этот раз в тюрьме мы пробыли недолго, месяца полтора.
В это время, зимой 1922 года, голодающие Поволжья, женщины с детьми шли по направлению к Москве. Доходили и до нас, крайне истощенные и обессиленные. Многие на дороге замерзали. Иногда мать с ребенком или двумя лежит на краю дороги — замерзшие. Жалко и больно было смотреть на них, на этих голодных детей. Многие делились с ними чем могли. Я встретил одну женщину, она рассказала про свою сестру. Они жили в селе под Самарой. Где голод, там и болезни. Муж умер. Соседи затащили мертвого к подвал, а его жена лежала в беспамятстве и все время просила есть, и соседи стали отрубать от мертвого мясо, варить и кормить его жену. Та стала поправляться и уже стала ходить и наткнулась на останки своего мужа, поняла, чем ее кормили, и сошла с ума. Если бы она не узнала, чем ее кормили, она, вероятно, жила бы и была в сознании.
Недели через две после того, как мы вернулись с суда домой, в сельсовет пришло распоряжение о том, чтобы отобрать имеющийся у нас хлеб. Из членов сельсовета никто не хотел отбирать у нас хлеб. Наконец один согласился — Абрам Волынкин. От села мы жили и семи километрах. Пригнали несколько подвод, и никто не хочет заходить к нам в амбар. Наконец осмелились. Мы к амбару даже не подходили и не смотрели, что там делалось. Забрали весь хлеб подчистую, даже забрали женские дерюги — насыпать хлеб в них. Хлеба не осталось, а жить надо. Решили продать коров. Мы поехали по направлению к Ливнам, там все же был урожай, и в одном селении продали двух коров за 10–12 пудов проса. Коровы были очень хорошие. Тогда мы решили, что если когда-нибудь придется покупать какую-либо вещь, продаваемою по нужде, то надо платить за нее настоящую стоимость, а не за сколько ее продают по нужде.
Как это было больно — отдать коров почти ни за что: из-за голода. В коммуне нам пришлось установить крайне ничтожный паек: по 100 г. хлеба на душу, но все же у нас был хлеб зерновой, а другие пекли хлеб почти из мякины и дубовой коры, а у кого была лебеда, то говорили: «Это не беда, что в хлебе лебеда, а то беда, когда ни хлеба, ни лебеды». Многие говорили, что дети не понимают, что нет хлеба, и просят, и плачут: «Дай хлеба». Это неправда. Дети все понимают, и во время нашей голодовки паек каждому выдавали на руки, а дети посмотрят на свой кусочек, лизнут его и опять приберут, а иные еще оставят на другой день и утром показывают его другим: «У меня остался, а у вас нет». Никто из нас ничего не говорил детям, и никогда дети не просили хлеба добавочного.
Весной пошла трава, стали ее варить и есть, а когда пошел конский щавель, его варили в больших чугунах и питались им.
Яровые хлеба посеяли, кое-кто из знакомых моих давали понемногу семян — пуд-два, так как все знали, что хлеб у нас забрали весь. В 1923 году урожай был хороший: и озимых, и яровых хлебов. Вес убрали: хлеб в закрома, солому, мякину, сено — в ригу, скоту.
Осенью 1923 года мы построили небольшой домик для школы, так как детей надо было учить, а с нами была учительница Иванова Раиса Ивановна, одинокая, дочь кузнеца из соседнего села Солдатского. Она была очень доброй. Всех детей школьного возраста поместили в школу, где они и жили вместе с учительницей, там и варили. Детей мы отделили потому, чтобы дети наши воспитывались без семейных дрязг, а в служении и в помощи друг другу, чтобы они не знали личной собственности, а признавали бы общественную и пользовались ею сообща. В свою школу мы приняли детей из деревни Языково, которая была от нас менее километра. В этой деревне взрослые были почти все неграмотные. Эти ученики ходили к нам только на занятия. Платы мы с них не брали никакой.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
