– Если милосердное небо желает, чтобы ты снова нашла спокойствие, прекрасная постоянная и верная дама, то нигде ты не найдешь такого надежного и невозмутимого, как в этих объятиях, принимающих тебя ныне и принимавших тебя в иные времена, когда судьба позволила мне считать тебя своею.
При этих словах Люсинда обратила свои глаза на Карденио; она начала узнавать его по его голосу, по его виду же она окончательно убедилась, что это он. Вне себя и пренебрегая всякими условными приличиями, она обвила своими руками шеи Карденио и, прильнув своим лицом к его, воскликнула:
– Это вы, мой повелитель, о! да, это вы, истинный господин этой рабы, которая принадлежит вам, несмотря на сопротивление судьбы, несмотря на угрозы, сделанные моей жизни, связанной с вашею.
Это было странным зрелищем для дон-Фернанда и для всех присутствовавших, изумленных таким новым событием. Доротея заметила, что дон-Фернанд изменился в лице и, схватившись за рукоятку меча, по-видимому, хотел отмстить Карденио. Тогда с быстротою молнии она бросилась к его ногам, покрыла их поцелуями и слезами и, крепко сжав их, так что он не мог двигаться, проговорила:
– Что хочешь ты сделать при этой неожиданной встрече, о мое единственное прибежище? У твоих ног твоя супруга, а та, которую ты хочешь иметь своею супругою, в объятиях своего мужа. Посмотри, возможно ли для тебя переделать то, что сделало небо? Не лучше ли для тебя согласиться возвысить и сделать равной себе ту, которая, вопреки стольким препятствиям, подкрепляемая своим постоянством, устремляет свои глаза в твои и орошает слезами любви лицо своего истинного супруга? Заклинаю тебя именем того, что есть Бог, именем того, что есть ты сам, пусть это зрелище, выводящее тебя из заблуждения, не возбуждает твоего гнева; напротив, пусть оно успокоит его, чтобы ты оставил этих двух любовников в мире наслаждаться своим счастьем все время, пока будет угодно небу. Ты обнаружишь тем величие твоего благородного сердца, и свет увидит, что разум имеет власти над тобою больше, чем страсти.
Пока Доротея говорила это, Карденио, продолжая крепко сжимать Люсинду в своих объятиях, не спускал все время своих глаз с дон-Фернанда, твердо решившись, в случае какого-либо угрожающего движения, насколько хватит сил, защищаться против него и против всех, кто пожелает напасть, хотя бы это стоило ему жизни. Но в эту минуту, подоспели с одной стороны друзья дон-Фернанда, с другой – священник и цирюльник, бывшие так же, как и добрый Санчо Панса, в числе присутствовавших при этой сцене: все окружили дон-Фернанда и умоляли его сжалиться над слезами Доротеи, и не дать ей обмануться в ее справедливых надеждах, если она говорила правду, как они были в том убеждены.
– Подумайте, господин, о том, – добавил священник, – что не случай, как может показаться сначала, но особая воля Провидения собрала вас в таком месте, где каждый из нас менее всего ожидал этого. Подумайте о том, что только смерть может разлучить Люсинду и Карденио, и что, разлученные острием меча, они, умирая вместе, с радостью примут и самую смерть. Верх благоразумия в безнадежных, непоправимых случаях это – побеждать самого себя и обнаруживать великодушное сердце. Предоставьте же добровольно этим двум супругам наслаждаться счастьем, которое им уже посылает небо. Кроме того, обратите ваши взоры на красоту Доротеи; много ли видали вы женщин, которые могли бы, не говорю, превзойти ее в прелестях, но только сравняться с всю. К ее красоте присоединяются ее трогательная покорность и необыкновенная любовь, питаемая ею к вам. Наконец, подумайте о том в особенности, что если вы с гордостью считаете себя дворянином и христианином, то вы не можете поступить иначе, как только сдержать данное вами слово. Этим вы умилостивите Бога и удовлетворите разумных людей, которые очень хорошо знают, что красота, сопровождаемая добродетелью, обладает преимуществом уметь возвышаться до уровня всякого благородства, не унижая того, кто возвышает ее до своего величия, и что уступать силе страсти, не греша ни чем для ее удовлетворения, не представляет никакого порока.
К этим увещаниям каждый присоединил свой довод, так что благородное сердце дон-Фернанда, в котором все-таки текла знатная кровь, успокоилось, смягчилось и было побеждено могуществом истины. Чтобы показать, что он сдался и уступает благим советам, он наклонился, обнял Доротею и сказал ей:
– Встаньте, сударыня, с моей стороны несправедливо позволять стоять на коленях у ног моих той, которую и ношу в моей душе; и если я ничем не доказал сказанного мною, то это произошло, может быть, по особой воле неба, желавшего, чтобы я, видя, с каким постоянством вы меня любите, научился ценить вас так, как вы того достойно. Я прошу вас об одном: не упрекайте меня в бегстве и забвении, жертвою которых были вы, потому что та же сила, которая принудила меня сделать вас своею, впоследствии побудила меня стараться больше не принадлежать вам, если вы в том сомневаетесь, то обратите ваши взоры и посмотрите в глаза теперь счастливой Люсинды; в них вы найдете извинение всех моих проступков. Так как она нашла то, чего она желала, а я – то, что мне принадлежит, то пусть она живет спокойной и довольной долгие годы со своим Карденио; я же на коленях буду молить небо позволит мне так же жить с моей Доротеей.
С этими словами, он снова сжал ее в своих объятиях и с такой нежностью прижался своим лицом к ее лицу, что ему стояло больших усилий не дать слезам выступить на глаза и тоже засвидетельствовать его любовь и раскаяние. Люсинда и Карденио, а также и все присутствовавшие, не сдерживали своих слез, и все так искренно плакали, одни от собственной, другие от чужой радости, что можно было бы подумать, что всех их поразило какое-нибудь важное и неожиданное происшествие. Сам Санчо разливался в слезах; впрочем, как он потом признался, он плакал только о том, что Доротея оказалась не королевой Микомиконой, которой он ее считал и от которой ждал стольких милостей.
Удивление, радость и слезы продолжались некоторое время. Наконец, Люсинда и Карденио бросились на колени перед дон-Фернандом, и в таких трогательных выражениях благодарили его за оказанную им милость, что дон-Фернанд не нашелся ничего ответить и только, заставив их встать, обнял их с живейшими знаками приветливости и любви. Затем он попросил Доротею рассказать ему, как зашла она так далеко от своей родной страны. Доротея вкратце и с изяществом рассказала ему все, что она прежде рассказала Карденио, и дон-Фернанд, а также и его спутники были так восхищены ее рассказом, что готовы были слушать ее еще и еще, – так мило рассказывала очаровательная поселянка о своих несчастиях. Когда она окончила, дон-Фернанд в свою очередь рассказал, что произошло с ним в городе после того, как он нашел на груди Люсинды записку, в которой она объявляла, что она – жена Карденио и потому не может быть женою дон-Фернанда.
– Я хотел ее убить, – сказал он, – и убил бы, если бы меня не удержали ее родственники; со стыдом и яростью в душе покинул я тогда ее дом с намерением жестоко отомстить за себя. На другой день я узнал, что Люсинда бежала из родительского дома, и никто не знает, куда она отправилась. Наконец, через несколько месяцев я узнал, что она укрылась в одном монастыре, где обнаруживает желание остаться всю свою жизнь, если ей нельзя провести ее вместе с Карденио. Узнав это, я выбрал себе в спутники этих трех господ и отправился к монастырю, служившему ей убежищем. Не желая предварительно с нею разговаривать из боязни, чтобы, узнав о моем появлении, не усилили стражи в монастыре, я подождал дня, когда монастырская приемная была открыта, тогда, оставив двух своих товарищей у ворот, и с третьим вошел в дом, чтобы отыскать Люсинду. Мы нашли ее разговаривающей в коридоре с монахиней и, не дав ей времени позвать к себе на помощь, привели в первую деревню, где мы могли бы найти все необходимое для ее увоза. Сделать все это было для нас легко, так как монастырь стоит уединенно вдали от жилищ. Увидав себя в моей власти, Люсинда сначала лишилась сознания; потом, очнувшись от обморока, она только и делала: что проливала слезы и вздыхала, не произнося ни слова. Так, в молчании и слезах, прибыли мы на этот постоялый двор, ставший для меня вторым небом, где оканчиваются и забываются все земные бедствия.
ГЛАВА XXXVII
В которой продолжается история славной принцессы Микомиконы с другими занимательными приключениями
Не без боли в душе слушал Санчо все эти разговоры, так как он видел, что с тех пор, как очаровательная принцесса Микомикона превратилась в Доротею, а великан Пантахиландо – в дон-Фернанда, все его надежды на знатность разлетелись, как дым; а господин его в это время покоился блаженным сном, не подозревая происшедшего. Доротея никак не могла уверить себя, что ее счастье – не сон; Карденио приходила на ум та же мысль, которую разделяла и Люсинда. Дон-Фернанд, с своей стороны, воссылал благодарения небу за ту милость, которую оно явило, выведя его из запутанного лабиринта, где его честь и благополучие подвергались такой большой опасности. Наконец, все находившиеся на постоялом дворе принимали участие в общей радости при виде счастливой развязки стольких запутанных и, по-видимому, безнадежных приключений. Священник, как разумный человек, изобразил в своей речи это чудесное сцепление обстоятельств и каждого поздравил с полученною им долею в общем счастье. Но более всего радовалась хозяйка, когда священник и Карденио обещали с лихвою заплатить за все убытки, причиненные ей Дон-Кихотом.
