– Знаю. Вы отправили его в тюрьму. – Он говорил с сильным акцентом.
Что я могла на это возразить?
– Вы знаете, где Раф?
Он смотрел на меня так долго, что мне стало нехорошо. Потом махнул заскорузлой ладонью, приглашая в дом.
В моем сердце расцвела надежда – совсем чуть-чуть, – и я взбежала по неровным ступенькам крыльца и прошла в чистый, погруженный в полумрак дом, в котором пахло лимонами, жареным мясом и чем-то еще, возможно сигарами.
Около маленького, в пятнах сажи камина старик остановился. Плечи его поникли.
– Он вас любил.
В темных печальных глазах старика я увидела Рафа, и мое сердце сжало словно тисками. Как рассказать этому человеку о моем позоре – о том, что все эти годы меня держали на цепи, будто животное.
– Я тоже его люблю. Да, люблю. Я знаю, он думает, что я сбежала, но…
И тут до меня дошло.
Вас любил. Любил.
Я покачала головой. Не хотела слышать, что еще он скажет.
– Он вас искал. Долго.
Я заморгала, сдерживая слезы.
– Вьетнам, – наконец произнес старик.
Только теперь я заметила на каминной полке флаг, сложенный в маленький треугольник и помещенный в рамку.
– Мы даже не смогли похоронить его в земле, которую он любил. От него почти ничего не осталось.
Вьетнам. Я не могла представить, что он отправился туда, мой Раф, с длинными волосами, ослепительной улыбкой и нежными руками.
– Он знал, что вы будете его искать, и попросил передать вот это.
Старик вытащил из-за рамки с флагом обычный тетрадный листок – на таких обычно пишут в старших классах школы. Листок был сложен в маленький квадратик. От времени и пыли бумага стала желтой, как табак.
Дрожащими руками я развернула листок.
«Querida [24], – прочла я, и мое сердце остановилось. Я была готова поклясться, что слышу голос Рафа и чувствую запах апельсинов. – Я люблю тебя, и всегда буду любить. Я вернусь, найду тебя, и мы вместе с Таллулой начнем все сначала. Жди меня, querida, как я жду тебя».
Я посмотрела на старика и увидела в его глазах отражение своей боли. Я сжала пальцами записку – она казалась мне очень хрупкой, как пепел, – и, спотыкаясь, молча вышла из дома. Я шла, пока не стемнело, но и потом не остановилась, а продолжала идти.
На следующий день, на митинге протеста в Лос-Анджелесе, я все еще плакала. Мои слезы смешались с пылью и грязью, превратившись в раскраску утраты. Я стояла посреди огромной толпы – там были в основном молодые люди вроде меня, не меньше тысячи, – слышала, как они скандируют лозунги, протестуя против войны, и это глубоко потрясло меня. Люди там умирают!Гнев, который всегда жил во мне, теперь нашел выход.
В тот день меня арестовали в первый раз.
Я опять начала терять счет времени. Пропадали дни, недели, даже месяцы. Теперь я знаю, что это из-за наркотиков. Марихуана, ЛСД. Тогда ничего не казалось мне опасным – так я хотела отключиться и обо всем забыть.
Ты преследовала меня, Талли; ты и твой отец. Вы мерещились мне в потоках горячего воздуха, поднимающихся от голой земли в коммуне Мохаве, где я жила. Я слышала твой плач, когда мыла посуду или набирала воду в резервуаре. Иногда мне казалось, что твоя маленькая ладошка касается моей руки, и я вздрагивала и кричала от страха. Мои друзья просто смеялись, предупреждали насчет злоупотребления наркотиками и думали, что ЛСД мне поможет.
Оглянувшись назад – когда наконец я пришла в себя, – я подумала, что это естественно. Шестидесятые годы, а я была почти ребенком, пережившим домогательства и унижения. Я думала, это моя вина. Неудивительно, что наркотики полностью поглотили меня. Я превратилась в щепку, которую несет поток в холодной реке. Все время под кайфом.
Но однажды ночью, когда жара особенно донимала меня, мне приснился отец. В моем кошмаре он был жив и приходил к тебе. Если в моей жизни появлялся ночной кошмар, избавиться от него было уже невозможно. Не помогал ни секс, ни наркотики, ни медитация. В конце концов я не выдержала. Сказала одному парню – мы называли его Винни-Пухом, – что буду ублажать его всю дорогу до Сиэтла, и он отвез меня домой. Я назвала ему адрес. Потом я помню, как мы впятером сидим в стареньком «фольксвагене», который мчится на север, и, окутанные облаком сладкого дыма, подпеваем «Дорз». Мы останавливались у дороги, готовили в чугунной кастрюльке на открытом огне шоколадное печенье с марихуаной, принимали ЛСД.
Ночные кошмары становились все ужаснее. Я начала видеть Рафа и при свете дня, начала думать, что меня преследует его призрак. Я слышала его голос, называвший меня шлюхой и плохой матерью. Я все время плакала во сне.
А однажды я проснулась, все еще под кайфом, и обнаружила, что мы стоим напротив дома моей матери. Микроавтобус был припаркован наполовину на дороге, а наполовину на тротуаре. Вряд ли кто-то из нас помнил, как мы сюда приехали. Я выбралась из автобуса и спрыгнула на тротуар. Я знала, что плохо выгляжу и плохо пахну, но что тут можно было сделать?
Нетвердой походкой я перешла дорогу и вошла в дом.
Ты сидела на кухне и играла ложкой. Я открыла раздвижную дверь и вошла. Где-то наверху зазвенел звонок.
– Это дедушка, – сказала ты, и я почувствовала, как внутри меня поднимается волна ярости. Неужели он жив? И что он с тобой сделал?
Я бросилась наверх, ударяясь о стены, звала мать. Она была в своей комнате, вместе с отцом. Он лежал на двуспальной кровати, похожий на труп. Лицо обвисшее, серое, на подбородке струйка слюны.
– Он еще жив? – крикнула я.
– Парализован, – ответила мать, поднимаясь.
Я хотела сказать матери, что забираю тебя. Но я была вне себя, мысли у меня путались. Я ринулась вниз и схватила тебя на руки.
Мать побежала за мной.
– Он парализован, Дороти Джин. Я сказала полиции, что у него удар, клянусь! Тебе нечего бояться. Никто не знает, как на самом деле все произошло. Можешь остаться.
– Твой дедушка может ходить? – спросила я тебя.
Ты покачала головой и сунула палец в рот.
Но я продолжала прижимать тебя к себе и никак не могла отпустить. Я представила свое искупление, представила, как мы начнем все сначала. Представила жизнь с оградой из штакетника, трехколесными велосипедами и собраниями «Хранительниц очага» [25].
