Тирренским морем*. Я посмотрел в круглое окно-иллюминатор. В бездонной синеве и глубине появились желтые очертания острова, похожего на цветок чертополоха. Это была Корсика.
Потом я убедился, что острова с воздуха принимают причудливые формы, так же как и кучевые облака. Эти формы им сообщает наше человеческое воображение.
Изорванные многими тысячелетиями, покрытые окалиной жары берега Корсики, ее замки, защищавшие остров, как колючки, алый цвет каких-то кустарников, ливень синего средиземноморского света, прорвавшего невидимую небесную плотину и рухнувшего всей своей тяжестью на остров, – все это не могло оторвать мои мысли от маленькой сыроватой ложбины на Ильинском омуте, где пахло болиголовом и стоял одинокий чертополох высотой в человеческий рост – неприступный, ощетинившийся своими колючками, своими острыми налокотниками и забралами.
На западном берегу острова горстью выброшенных небрежной рукой игральных костей был рассыпан маленький город. Он выходил из-под крыла самолета, как пчелиные соты. Это был Аяччо – родина Наполеона.
– Все завоеватели – клинические сумасшедшие, – сказал, поглядев на Аяччо, мой сосед, толстый и шутливый итальянец в черных очках. – Как только человек, родившийся и выросший среди такой красоты, стал мировым убийцей?! Невозможно понять!
Он с шумом развернул газету, просмотрел одну страницу, отбросил газету в сторону и сказал, ни к кому не обращаясь:
– О-хо-хо! А де Голль*, кажется, неплохой католик.
Рим сверкал вдали яростными отражениями солнца в стеклянных стенах многоэтажных новых домов. Радио часто и нервно повторяло, что синьора Парелли ждет у главного выхода аэровокзала его собственная машина.
И мне нестерпимо захотелось домой, в бревенчатый простой дом, на Оку, на Ильинский омут, где меня дожидаются ивы, туманные русские равнинные закаты и друзья.
Что же касается розовеющего луча солнца, то я тоже увидел его несколько дней спустя вблизи Парижа, в городке Эрменонвиле, где в старинном поместье провел последние свои годы и умер Жан Жак Руссо*.
Консьержка открыла нам железную калитку, молча взяла плату за вход и сердито махнула рукой – показала, откуда надо начинать осмотр парка. Потом она так же сердито сказала, что дом закрыт и мы можем только погулять по парку.
Парк был пуст. Мы не встретили в нем ни одного человека. Никто бы не помешал нам побеседовать с тенью Руссо, если бы она существовала в этих местах.
Под ногами трещали желтые листья платанов. Они усыпали не только всю землю вокруг, но и гладь туманных прудов.
Никогда в жизни я не видел таких огромных платанов. Они быстро облетали, обнажая свои исполинские кроны. Казалось, они были отлиты из светлой бронзы великим мастером, каким-нибудь Бенвенуто Челлини*. Их вершины окутывал туман, и это придавало деревьям призрачный вид.
Серая тишина стояла вокруг. Парк погружался во мглу. Изредка с ветвей падали нам на руки прозрачные ледяные капли. И всё слетали желтые лапчатые листья. Легкий их треск шел за нами по пятам.
Свинцовое небо простиралось над головой, но цвет этого свинца был все же парижский – легкий и очень светлый.
На острове среди пруда белела гробница Руссо. К ней можно было подъехать только на лодке. Но лодок на пруду не было. И праха Руссо тоже на острове уже не было. Его давно перевезли в Пантеон*.
Потом сквозь тюлевую мглу облаков начал просачиваться розовый свет солнца, и платаны вдруг как бы ожили и переменились в лице – покрылись медным блеском.
Я вспомнил такой же розовеющий вечер на Ильинском омуте, и знакомая тоска внезапно стиснула сердце – тоска по нашей простой земле, своим закатам, своем подорожнике и скромном шорохе палой листвы.
Прекрасная Франция, конечно, оставалась великолепной, но равнодушной к нам. Тоска по России легла на сердце. С этого дня я начал торопиться домой, на Оку, где все было так знакомо, так мило и простодушно. У меня холодало под сердцем при одной только мысли, что возвращение на Родину может по какой-либо причине задержаться хотя бы на несколько дней.
Я полюбил Францию давным-давно. Сначала умозрительно, а потом вплотную, всерьез. Но я не мог бы ради нее отказаться даже от такой малости, как утренний шафранный луч солнца на бревенчатой стене старой избы. Можно было следить за движением луча по стене, слушать голосистые вопли деревенских петухов и невольно повторять знакомые с детства слова:
На святой Руси петухи кричат,
Скоро будет день на святой Руси…
С платанов изредка слетали листья. Сады Эрменонвиля, священные сады, овеянные памятью Руссо, погружались в сумрачный осенний день, такой же короткий, как и у нас в России. Он был так же печален, как и у нас. Что-то родное виделось нам в этом беззвучном тумане, курившемся над прудом, и в молчании близкой ночи.
Нет! Человеку никак нельзя жить без Родины, как нельзя жить без сердца.
Июль 1964 г.
Примечания
С. 19. «Краса полуночной природы…» – начальные строки стихотворения Николая Михайловича Языкова (1803–1846/47) «Родина» (1822).
С. 21–22. «Лишь у тебя, поэт, крылатый слова звук…» – строка стихотворения Афанасия Афанасьевича Фета (1820–1892) «Как беден наш язык! – Хочу и не могу…» (1887).
С. 24. Махо́тка – глиняный горшок, крынка.
С. 26. Верста́ – старинная русская мера путевой длины, равная 1,067 км.
С. 27. Зе́мство – выборный орган местного самоуправления в центральных губерниях России до 1917 г.
Сена́т – высший законодательный и судебно-административный орган в России в 1711–1917 гг.
С. 28. «Среди долины ровныя…» – ставшая народной, популярная песня (1810) Алексея Федоровича Мерзлякова (1778–1830).
С. 30. Лаба́з – помещение для продажи или хранения зерна, муки или каких-либо товаров.
Кио́т – божница, шкафчик со стеклянной дверцей или створчатая рама для икон.
С. 33. Подённая работа – работа, оплачиваемая по количеству отработанных дней.
С. 34. «Одной волной подняться в жизнь иную…» – строка стихотворения А. А. Фета «Одним толчком согнать ладью живую…» (1887).
С. 35. Люфа́ (лю́ффа) – южное растение семейства тыквенных, из волокнистого плода которого делают губку.
С. 37. Эмпире́и – область блаженства, неземного существования (устар.).
Макла́к – посредник при мелких торговых сделках, перекупщик.
С. 40. «Промотавшиеся отцы» – выражение из стихотворения «Дума» (1838) Михаила Юрьевича Лермонтова (1814–1841): «И прах наш, с строгостью судьи и гражданина, потомок оскорбит презрительным стихом, насмешкой горькою обманутого сына над промотавшимся отцом».
С. 41. «Не расцвел – и отцвел в утре пасмурных дней…» – строки стихотворения Александра Ивановича Полежаева (1804–1838) «Вечерняя заря» (1837).
С. 46. Аре́нский Антон Степанович (1861–1906) – композитор, пианист, дирижер.
С.
