Подвергшись яростному натиску супруги, Рудольф Залигер всей тяжестью опустился в плетеное кресло, так что сиденье застонало. О ком же ему и думать, как не об Армине. Мальчик не решается вернуться домой, боится, что история с Леей Фюслер обернется против него уже по-другому, сделает его пребывание здесь немыслимым, закроет перед ним все пути. Фюслер и эта самая Лея — и очень может быть Хагедорн (он что-то держался весьма холодно) — будут вставлять мальчику палки в колеса. Да еще как!
— Решено, мы едем в логово льва! — провозгласил Рудольф Залигер и взмахнул серебряной кофейной ложечкой, как бы салютуя саблей.
Эльмира была довольна. Таким она знала своего мужа, таким она любила своего мужа. Но ей было бы очень больно, если бы Рудольф принял это решение вполне самостоятельно, без ее приперченных понуканий.
К тому же с неделю, если не больше, в гостиной возле фарфоровой совы — дымоуловнтеля под настольной лампой — лежало письмо от сына. Длинное письмо, которое потрясло родителей, ибо в ясных выражениях говорило о тоске по родине и в туманных — о глубокой, «бескорыстной» тоске ио вернувшейся Лее, и содержало идею совершенно безумную, если учесть, что речь шла о Лее, идею, вызвавшую у родителей вначале искреннее возмущение, а затем — столь же неподдельное восхищение. К длинному письму для родителей было приложено другое, запечатанное, — для Леи Фюслер. Армии просил родителей, если они согласны с его идеей, вручить это запечатанное письмо Лее в собственные руки и ходатайствовать о скорейшем ответе. После недолгих колебаний Эльмира решила — по праву матери и без ведома мужа — подержать запечатанное письмо над паром. В письме эта неслыханно мудрая идея была изложена как прошение и изобиловала такими высокими словами о мужском раскаянии и беззаветной жертвенной любви, что растроганная госпожа аптекарша не могла сдержать невольных слез. С таким (вновь старательно заклеенным) письмом можно без опаски постучать в дверь Фюслера, которую ветер — а то кто ж еще? — захлопнул несколько лет назад…
Некогда между Фюслерами и Залигерами существовали самые теплые и сердечные отношения — они, так сказать, встречались домами. Начало этому было положено эдак в середине двадцатых годов. Сближение произошло на музыкальной почве. У фрау Залигер, с юных лет помешанной на светской жизни, каждую неделю в большой гостиной с лепными украшениями в стиле барокко и заново настеленным фигурным паркетом бывали музыкальные вечера. Для избранных, разумеется. Фюслер, тогда еще рядовой преподаватель-штудиенрат удостоился этой чести лишь потому, что играл на виолончели, смерть же вырвала из струнного квартета его предшественника, старого капельмейстера при церкви св. Катарины. Итак, он сразу же влился в тесный круг музыкантов, где и пребывал вкупе с поверенным в делах Репатусом, самим аптекарем и советником медицины доктором Хольцманом, и это отчасти помогло ему сносить тот коммерческий душок, который с легкой руки хозяйки дома господствовал у Залигеров. Ибо Эльмира Залигер происходила из семьи фабриканта Хенеля — она была единственной дочерью верноподданного Готлиба Бруно Хенеля, того, кто увековечил пресловутый королевский источник, кто некогда давал хлеб и работу как Эрнсту Ротлуфу, так и Паулю Хагедорну. (Впрочем, последний, как нам известно, снова устроился к Хенелю.) И вот — это было в те времена, когда состоятельные граждане смогли наконец свободно вздохнуть после пережитых страхов революции, — едва лишь сверкнет гранеными подвесками хрустальная люстра на втором этаже залигеровского дома, едва лишь блеснут свидетельством достатка ослепительные, выпуклые стекла высокого сводчатого окна и желтые парчовые занавеси, едва лишь сливки общества, дамы и господа, проплывут за пеной французских гардин, чтобы вкусить легкий ужин а-ля-фуршет и поднять рюмочки с ликером, фрау Эльмира высылала на улицу одну из двух своих служанок. Минне наказывали спрятаться в темной подворотне возле аптеки и слушать, что говорят люди, идущие через Рыночную площадь. У Минны хватало ума и преданности, чтобы неизменно доставлять хозяйке самые лестные замечания. «Да у них там прямо как у князьев каких… Алмазный дворец, да и только… Знаешь, Губерт, получить приглашение к Залигерам — это великая честь». Замечания не столь лестные выслушивались Минной (очень может быть, что ее звали Ханхен) с превеликим удовольствием, но ушей хозяйки они не достигали. К примеру: «Эта хрустальная махина за час сожрет столько электричества, сколько нам и в месяц не по карману… Ну, уж они-то дерут с живого и с полумертвого… Сам играет вторую скрипку — известное дело…» Последнее замечание, так сказать, дважды било не в бровь, а в глаз. Ибо, во-первых, господин аптекарь играл вторую скрипку в струнном квартете, а во-вторых… впрочем, это «во-вторых» дает нам характеристику — и весьма точную — господина аптекаря. Сколько бы дохода ни сулили Рудольфу Залигеру изобретенные нм «успокоительные и снотворные капли» с сильным запахом имбиря, вести самостоятельное дело в качестве аптекаря он смог только благодаря приданому своей жены. А фрау Эльмира, которую природа не слишком щедро оделила женскими прелестями и которая предпочитала носить юбки длиннее положенного, дабы скрыть под ними свои тощие икры, фрау Эльмира, долговязая, унылая особа с дряблой кожей, словом, законченный образец старой девы — конторщицы, воспитанной в любви к порядку и добродетели, увидела в неимущем помощнике провизора воплощенную мечту своей жизни — красавца мужчину. Их брак считался в Рейффенберге наглядным образцом семейного союза, основанного на гармонии и достатке, и это побуждало очень и очень многих славить предприимчивость Хенелей как надежнейший залог семейного счастья. Эльмира Залигер вела дом, охотно изображала из себя даму, однако не злоупотребляла ни модой, ни косметикой, отлично сознавая, что женщине ее склада скорее пристала солидность добропорядочной бюргерши. А для нравственного удовлетворения она всячески выряжала и выдвигала своего мужа. В обществе Эльмира, образно говоря, держалась на полшага сзади и чувствовала себя прекрасной в сиянии этого светила.
Ибо Рудольф Залигер, помимо фигуры киногероя английской складки, чьи кокетливые усики тронула с годами благородная седина, располагал весьма общительным характером при аристократической сдержанности и природным обаянием, что привлекало женщин, свято соблюдал корпоративные интересы, что привлекало мужчин, и сверх всего обладал небольшим лирическим тенорком и умеренными талантами в игре на скрипке. Отец его содержал малодоходную цирюльню, делал парики, а также детей, последних числом девять душ, готовил для актеров городского театра накладки и грим и, будучи уже далеко за пятьдесят, когда все девять его отпрысков покинули родное гнездо, причем трое из них пали в первой мировой войне, а двое умерли от чахотки, ударился в запой. Что до знатного происхождения, то фрау Эльмире в том нужды не было! Другое смущало фрау Эльмиру в биографии Рудольфа, и это было, на ее взгляд, действительно темное пятно: служа под королевскими и кайзеровскими боевыми знаменами, Рудольф набрался пацифистских взглядов и потому дослужился всего лишь до ефрейтора санитарной службы.
Дочь фабриканта Хенеля сумела с течением времени отполировать это темное пятно до полного блеска. При содействии папаши Хенеля, «майора» и не единожды увенчанного предводителя стрелков в местном военном ферейне, она добыла бывшему санитарному ефрейтору фантастический чин «секунд-майора», а также возможность украшать во время парадов свою грудь медалями принца Генриха и тому подобными регалиями на бело-зеленой ленте.
Но как-то раз на очередном ежегодном параде стрелков — его чрезвычайно торжественно принимали господа отставные офицеры в шляпах с перышками — случилось пренеприятное, можно даже сказать, возмутительное происшествие. На священную территорию, отведенную исключительно для парадов ферейна, вдруг, не известно каким чертом проникла группа молодых людей, одетых в своего рода форму — серые куртки и парусиновые кепки, — члены Союза красных фронтовиков; под звуки парадного марша они подняли сжатые кулаки, так что духовой оркестр, стоявший как раз напротив, от негодования и удивления сбился с такта. Господа офицеры, не теряя присутствия духа, как и положено офицерам из военного ферейна, немедля рявкнули слова команды, пришпорили своих флегматичных одров и, являя образцы высокого героизма, ринулись на врага, но… на пустое место. Поскольку серые куртки тем временем бесследно исчезли в каком-то подъезде. А вечером того же дня, когда новый предводитель стрелков, господин аптекарь, в благоговейной тишине принимал перед тиром подобающие ему почести, эти смутьяны опять учинили черт знает что. На сей раз они явились в штатском, число их заметно возросло, и в самую, можно сказать, торжественную минуту увенчания господина предводителя они грянули популярные антипатриотические куплеты о Неймане, знаменитом ефрейторе санитарной службы, который «эх да серую мазь изобрел». (Известно, что серая мазь официально применялась в храбром кайзеровском войске для исцеления боевых увечий особого рода.) Тогда госпожа предводительша, то есть фрау Эльмира, фурией налетела на одного черного как смоль типа среди наглых певцов и закатила ему оглушительную пощечину. Правда, черноволосый и его товарищи ответили на это лишь громким смехом, правда, смех этот заразил даже некоторых стрелков, но для самой верноподданной их части пощечина фрау Эльмиры прозвучала сигналом выхватить из ножен парадные сабли, изготовить к бою штыки и посеребренные саперные топорики. И если бы одни из вассалов не взвыл благим матом от боли, поскольку впереди стоящий, пытаясь саблю «обнажить», ткнул его эфесом прямо в глаз, и если бы один из певцов (есть основания полагать, что это был Ганс Хемпель) не умел мастерски подражать свистку полицейского, еще неизвестно, чем бы кончилось дело. А так нарушители спокойствия сумели вторично воспользоваться моментом замешательства для отступления… Теперь, конечно, аптекарская чета ничего бы не пожалела, чтобы та легендарная пощечина считалась недействительной. Правда, бургомистр Ротлуф не позволял себе пока никаких намеков на этот счет, но они не слишком-то доверяли его забывчивости; значит, надо еще активнее оказывать помощь медицинскому обслуживанию населения. А для верности не мешает разблаговестить по всему Зибенхойзеру идею Ар-мина, неслыханно мудрую идею, совершенно в духе новых властей. Сомнений нет, идея Армина принесет им успех.
