Время от времени внешний мир проникал сюда в виде письма.
Писала Регина, все с тем же спокойным расположением, иногда лишь более распространялась о том, что здоровье «дорогого дяди» медленно поправляется, что ему запрещено всякое напряжение и волнение, так как нервы его сильно расстроены и он легко раздражается. «Я даже не смею упоминать при нем вашего имени, дорогой Амелиус, оно, не знаю почему, приводит его в сильный гнев. Я должна покоряться и ждать пока он опять будет самим собою». Амелиус отвечал в таком же умеренном и любезном тоне, уверял, что письма его скучны от скучной, однообразной его жизни. Он продолжал с совершенно спокойной совестью умалчивать о присутствии Салли. Оставаясь верным Регине, какое основание имеет он укорять себя за покровительство, оказываемое им бедной, осиротелой девушке? Когда он женится, тогда он может поверить тайну своей жене, и Салли будет жить с ним как сестра его жены.
Однажды утром письмо из Парижа было от Руфуса и состояло из нескольких строк.
«Каждое утро, вставая, милый мой юноша, говорю я себе: пора, однако, отправляться в Лондон, и каждое утро откладываю до следующего дня. Хорошее ли питание или что-то особенное в воздухе, напоминающее мне родную атмосферу Кульспринга, удерживает меня здесь, не могу сказать. Вы слышали поговорку: „когда хороший американец умирает, он отправляется в Париж“. Иногда он, может быть, достаточно силен, чтоб дисконтировать свою собственную смерть и рационально насладиться будущим в настоящем. Это, как видите, поэтическая фантазия. Итак, я не могу расстаться с Парижем. Если я не могу отправиться к Амелиусу, то он должен приехать ко мне. Помните адрес: Grand hotel. Укладывайтесь и в путь. Memorandum: смуглая мисс здесь, я увидел ее катающейся в карете и снял шляпу. Она отвернулась. Британская, истая британская манера! Но я не сержусь, я ее покорнейший слуга и ваш друг Руфус».
Следующее утро принесло несколько грустных строк от Фебы. «После всего случившегося я решительно не в состоянии показаться своим друзьям, не в состоянии искать места в своей стране, так как настоящая жизнь сделалась чересчур грустной и безнадежной». Одна благотворительная леди предложила ей отправиться в Новую Зеландию с партией эмигрантов, и она приняла предложение. Может быть среди чуждых, незнакомых ей людей она возвратит уважение к себе и сделается лучшей женщиной. Она прощается с мистером Гольденхартом и извиняется, что берет на себя смелость пожелать ему счастья с мисс Региной.
* * *
Амелиус написал несколько ласковых слов Фебе и приветливый ответ Руфусу, извиняясь тем, что занятия не позволяют ему оставить Лондон. После этого переписка прекратилась. Одно утро следовало за другим, и почтальон не приносил более вестей из внешнего мира.
Уроки продолжались, учитель и ученица были вполне счастливы обществом друг друга. Следя с неутомимым интересом за прогрессом умственного развития Салли, Амелиус не обращал внимания на физическое ее развитие. Он не сознавал, насколько его личное влияние содействовало совершавшейся в ней перемене. Вскоре, в виде первого предостережения, появились недоразумения в их невинных отношениях. Вскоре обнаружились признаки тревоги в душе Салли, остававшейся тайной для Амелиуса и предметом удивления для самой девушки.
Однажды она, остановившись в дверях своей комнаты в белом утреннем капоте, просила его извинить ее, если она начнет сегодня урок позднее обыкновенного.
– Подите сюда, – отвечал Амелиус, – и скажите мне почему.
Она колебалась.
– Вы не сочтете меня ленивой за то, что я являюсь перед вами в капоте.
– Конечно нет. Ваш капот, моя милая, так же хорош, как и другое платье. К молодым девушкам очень идет белое.
Она вошла с рабочей корзинкой и платьем в руках. Амелиус засмеялся.
– Почему же вы его не надели? – спросил он.
Она села и уставила глаза на свою рабочую корзинку.
– Оно мне не годится, нужно перешить его, – сказала она, не поднимая на него глаз.
Амелиус взглянул на нее, на прелестную полную фигуру, на здоровое личико, без прежних угловатостей.
– Это вина портнихи? – глупо спросил он.
Ее глаза не отрывались от рабочей корзинки.
– Это моя вина, – отвечала она. – Вы помните, какая я была маленькая, худенькая, когда вы в первый раз увидели меня. Я… вы меня не разлюбите за это?.. Я толстею. Не знаю отчего. Говорят, будто счастливые люди толстеют. Может быть, оттого. Я никогда не бываю голодна, ничего не боюсь, не испытываю ничего худого. – Она остановилась, платье с руки соскользнуло у нее на пол. – Не смотрите на меня, – сказала она и вдруг закрыла лицо руками. Амелиус увидел, что слезы текли у нее между прекрасных, полненьких пальчиков, которые он помнил такими безобразными и худыми. Он перешел через комнату и дотронулся слегка до ее плеча.
– Милое дитя! Не сказал ли я чего, что могло бы огорчить вас?
– Нет.
– Так отчего же вы плачете?
– Я не знаю. – Она колебалась, взглядывала на него и делала отчаянные усилия, чтоб высказать ему, что у нее было на душе. – Я боюсь, что я вам в тягость. Теперь вам не из-за чего жалеть меня. Вы точно не тот, не совсем тот… Это не то, я не знаю, что со мною, я глупее, чем была когда-либо. Дайте мне урок, Амелиус! Пожалуйста, займемся.
Амелиус взялся за книги, удивленный необычайным желанием Салли начать урок, когда неперешитое платье небрежно валялось у ног ее на полу. Скромное извлечение из истории Англии, изданное для юношества, лежало на полке. Система Амелиусова воспитания подвергалась законам случайности. Они начали с истории, потому что она первая попалась под руку. Салли читала вслух, а учитель ее обыкновенно объяснял, что ей казалось неясным исправляя не правильности. В это странное утро ему не пришлось ни объяснять, ни исправлять.
– Хорошо занималась я сегодня? – спросила Салли по окончании урока.
– Очень хорошо.
Она закрыла книгу и посмотрела на учителя.
– Я удивляюсь и не могу понять, – заговорила она, – почему я лучше учусь здесь, чем в приюте. Впрочем, глупо с моей стороны удивляться этому. Я лучше заучиваю, потому что вы меня учите. Но я недовольна собой. Я остаюсь все тем же беспомощным существом, я чувствую вашу доброту, но не могу ничем отплатить вам за все ваше учение. Я желала бы… – она не досказала свою мысль и открыла чистую тетрадку. – Я буду писать, – промолвила она как-то покорно. – Может быть, я со временем настолько усовершенствуюсь в письме, что буду писать ваши счета и письма.
Она бессознательно взяла перо и принялась писать. Амелиус посмотрел через плечо и засмеялся: она писала его имя. Он указал ей на верхнюю строчку прописей, провозглашавшую неоспоримую истину: «Перемена есть закон природы».
