— Здесь есть драматургия, — говорил он, когда хотел похвалить. То была наивысшая похвала. Есть драматургия, стало быть, роман, пьеса или фильм, о которых шла речь, — хорошие. В это понятие он вкладывал многое, может быть, выходящее за рамки слова. Драматургия — это и сценичность действия, и блистательный сюжет, и точное слово, и верно изображенный характер, и безошибочный жест… Всё это драматургия. Он умел употребить любимое слово в разговоре так, что смысл делался понятен без пояснений».
Валерий Хайрюзов, в начале 1970-х молодой летчик и начинающий прозаик, вспоминал, как незадолго до трагического дня к нему обратился Вампилов:
«— Мы тут с Машкиным надумали сплавиться по Киренге. Долететь до Карама, а далее до Киренска на плотах. Гена говорил, ты можешь помочь.
— Элементарно. Это всё я беру на себя, — быстро заговорил я. — Договорюсь с ребятами и полетим.
— Ты не торопись. Зайцев, я знаю, не жалуют.
— А мы полетим не зайцами. Будут служебные билеты.
Та скоропалительность и готовность, с какими я предлагал свои услуги, Вампилову не понравились. Ему хотелось знать, кто будет регистрировать билеты, где мы будем садиться и далеко ли от Карама до Киренги.
Я начал горячо убеждать, что все транспортные проблемы беру на себя…
— Если всё будет нормально, то в конце августа летим, — хлопнул меня по плечу Вампилов».
Что ни говорите, а он, видимо, унаследовал отцовский характер. Не успел вернуться из одной вылазки (а на Байкале легких путешествий не бывает), как уже готовит другую, на горную реку, где испытаний будет не меньше.
Заядлый рыбак, он уговорил Глеба Пакулова приобрести легкокрылую лодку на двоих: корпус купил товарищ, а мощный мотор «Вихрь» — он. За пару дней до рокового часа оба показывали приятелям отличную рыболовную снасть, хвастаясь:
— Уж мы им покажем!
— Кому?
— Хариусам, омулям и прочей живности.
Он страстно хотел иметь собственный домик на Байкале. И как раз в те же дни, когда на него свалилось немало неприятностей, Саша подыскивал на побережье рядом с дачами друзей избушку, которую можно было бы купить для своей семьи. Он помнил, как горели глаза шестилетней дочки на прибайкальском лужке, полном цветов, как преображалась Оля в огородницу среди грядок у Володи Жемчужникова, как вольно работалось ему на чердачке пакуловской дачи, откуда были видны Байкал и устье Ангары и где всегда хозяйничали солнце и прохлада. Местные распадки с их писательскими угодьями были восхищенно прославлены десятком перьев в стихах и прозе. По словам С. Иоффе, «приблизительно 10–12 августа Саня приехал сюда с женой, остановился на даче у Пакулова, ловил рыбу. Ему очень нравился поселок, живописно раскинувшийся у истока Ангары. Сюда приезжали на лето многие иркутские литераторы и художники, и он тоже мечтал купить здесь избу, вел переговоры с разными бабками, но у одной документы были не в порядке, другая раздумывала, и переговоры ни к чему не приводили. А тут подвернулся новый вариант — решил продать свой дом старый байкальский капитан, мой сосед. Дом его — через проулочек, буквально напротив нашей избы. Сообщили Сане. Он пришел с Ольгой под вечер, посмотрел дом, усадьбу и не мог скрыть своего восторга. Дом и вправду был в отличном состоянии, и место хорошее — под горкой, из окон виден Байкал, во дворе — кухня, по сути, второй домик, флигелек, в саду — заросли черной смородины.
— Ну, садовод из меня еще тот, — говорил Саня. — Хотя к смородине этой лет десять можно и не прикасаться, сама расти будет…
Особенно понравился ему флигель.
— Зимой приеду, дом можно не открывать, кухню и натопить легче, и сидеть одному уютнее.
За дом просили по байкальским ценам дорого, но Саня загорелся:
— Наберем, подымем. Завтра поеду в город…
На другой же день хозяева раздумали продавать свой дом Вампилову. По их словам выходило, что есть покупатель из местных, что они не хотят его обижать, чтобы не осталась здесь о них плохая память».
А подходило 19 августа, тридцать пятый день рождения Саши. Он решил отпраздновать именины здесь, на писательских дачах. Побывал в Иркутске, приглашал друзей. Владимира Симановского встретил на улице, обрадовался:
— Поехали на Байкал!
— С удовольствием бы, но я принимаю экзамены в театральном училище…
— Жаль!
К приятелю-журналисту зашел в редакцию, нарисовал схемку: вот как пройти от причала к дому Глеба…
О роковом дне Пакулов с болью рассказал через несколько лет журналисту Владимиру Ивашковскому:
«Семнадцатого августа мы спустились к Байкалу, взяли нашу общую лодку. Решили половить хариуса, да вина на день рождения добыть, тогда ведь с этим было не просто. Рыбачить поехали вниз по Ангаре, да не задалась рыбалка. Две-три рыбешки. День был солнечный, яркий. Обратил внимание: в воде много бревен, прямо золотом на солнце блестят. Накануне на Байкале гулял шторм, и буквально на рейде порта Байкал волны разбили плот. Их потянуло в Ангару, полузатопленные болтаются…
Пошли в Листвянку, что напротив порта Байкал. В последний момент передумали идти домой и отправились вдоль берега к санаторию, может, кто из знакомых окажется… Саня сидел на руле, я на носу. Не могу себе этого простить, ведь я был поопытнее. А Саня, известное дело, лихач-кудрявич. В штормовке, грубом свитере, туристских ботинках, ну прямо мореман. Скорость держал отменную. Мотор “Вихрь” это позволял. Кто-то махал нам с берега, потом выяснилось, знакомый художник. Мы уже подходили к санаторию, пора было сворачивать к берегу. Саня окликнул меня, попросил закурить. Дальше — удар, я в воде, перевернутая лодка рядом. Я сразу хватаюсь за нее, она рвется из рук… Саня плывет к берегу. Я кричу:
— Саня, плыви, плыви!
Сам зацепился руками намертво, одежды на мне много, не потяну до берега. А там люди стоят, автомобиль “Волга”, вижу, покуривают спокойно, за нами наблюдают. А Саня всё тяжелее и тяжелее плывет, но плывет. И вот он будто встал на ноги, высоко поднялся над водой. Несколько метров до берега и…
Пакулов судорожно закуривает.
— Последнее, что я запомнил: он вдруг упал на спину, а “Волга” на берегу быстро укатила. Как меня отрывали от лодки, помню смутно. Саня уже лежал на берегу. Его пытались откачивать, нечего было откачивать. Разрыв сердца. От перегрузки, от жизни такой жестокой…»
Геннадий Машкин в своих воспоминаниях дополнил картину трагедии, можно предполагать — со слов очевидцев:
«На берегу, на бетонке, остановилась белая “Волга”, вышли люди и закурили. Они наблюдали, как покручивается, словно поплавок, лодка, около нее человек кричит благим матом, а другой плывет к берегу…
А волновой откат от береговой стенки не давал обессилевшему пловцу подбиться к камням, вода в пять градусов по Цельсию сковывала руки, леденила сердце…
Два поднаторелых девятиклассника из ближнего распадка услышали с рейда голос потерпевшего, спустили свою лодчонку и на веслах подошли к перевернутой “казанке”. Отодрав Пакулова от днища, они затащили его в лодку и направили ее к месту, где скрылся в волне пловец.
Достали ребята Сашу с глубины двух с половиной метров. Пытались делать искусственное дыхание, но вызвали из уголка рта лишь струйку крови».
Там, на воде, он крикнул последние, земные слова — такие, которые мог оставить для нас в смертную минуту только он:
— Я пришлю тебе помощь!
Вячеслав Шугаев вспоминал:
«17 августа ближе к полуночи телефон зазвонил длинно и громко, как обычно звонят с междугородной.
— Старик, это Глеб. Саня утонул. Я из больницы звоню. Лодка перевернулась. Меня вот спасли, а его нет. — Звонил из Листвянки Глеб Пакулов, владелец этой проклятой лодки, которую когда-то мы помогали ему перевозить на Байкал.
Минуту спустя я позвонил главному врачу Листвянской больницы.
— Да, есть у нас утопленник. Да, вроде бы Вампилов.
Приговаривая это “вроде бы”, ни на миг не отпуская его от себя, позвонил Распутину — он вернулся в этот день из деревни. Распутин позвонил М. Д. Сергееву, и через полчаса таксист мчал нас по затихшему до утра Байкальскому тракту. С горы на гору, через мосты и мостики — свет фар завидно обгонял нас, и вдалеке взблескивали по падям первой желтизной лиственницы.
Громко, возбужденно говорили о пустяках, как бы условившись не говорить о главном, пока не доедем.
В Листвянке со свистом и пылью кружил ветер. И пока мы искали больницу, налетал на нас из-за каждого закоулка и угла. Нянечка или сестра повела нас в чулан. Перед дверью зажгла свечку, сказала:
— Там у нас света нет…
Никаких “вроде бы” больше не было.
Саню нам не отдали. Мы походили по набережной, постучали в несколько домов, прося перевезти на ту сторону, в порт Байкал, где была Ольга, Санина жена, еще ничего не знавшая. Хозяева домов отвечали:
