порядка. Они вооружены резиновыми дубинками — просто насмешка, если сравнивать с карабинами у немцев. На рукаве — белая повязка со звездой Давида. Они должны подыскать мне место жительства и потом сообщить в еврейский совет, куда меня поселили. Они лопочут на идиш, но я ничего не понимаю. Отдельные слова слышал, встречается что-то немецкое, но этого мало. Всплывшие в памяти крохи древнееврейского тоже не помогают. Но по взволнованным голосам и мельтешению рук могу предположить, что найти свободный уголок не так и просто. Обращаются ко мне, но я показываю знаками, что из сказанного я ни бэ ни мэ. Они непонимающе переглянулись и спросили сначала по-немецки, а потом по-латышски, не из курземцев ли я, там многие обходятся без идиш.
Покоя ради киваю головой. Какая разница, откуда я? Удивляюсь — неужели они не видят, что я не еврей? Мне кажется, сам я довольно точно могу по внешнему виду определить, кто латыш, кто немец, кто русский, кто еврей, и всегда казалось, что и другие так же, особенно уж евреи по отношению к своим. Но, наверно, я слишком многого хочу от них в эту ночь — темно, у меня лицо в синяках и присохшей крови, и шапка натянута по самые уши.
Блюстители рассказывают: все уголки гетто уже набиты под самую завязку и даже больше. По норме полагается четыре квадратных метра на человека, но не все могут похвастаться столь большой площадью. Есть ли у меня родственники, друзья, знакомые, кто мог бы потесниться? Качаю головой. Как это, нет? Откуда ты такой взялся, с Луны свалился или с Марса прилетел? Ах да, правильно, из Курземе. Из Лиепаи, из Айзпуте, из Талсы? Не нужно было тебе в Ригу срываться, вишь, как быстро поймали. Развожу руками — так вышло. Никого с моей фамилией они не знают. А нет ли ошибки, может, я не Биркен, а Биркан, Баркан, Баркин, Беркин, Версии? Или Биркман или Биркенфельд? Нет. Тяжело крутить головой слева направо, в ознобе ей куда легче болтаться вверх-вниз. И рот нужно держать на замке, а то еще не так поймут.
Думай, Матис, думай. Неужели не знаешь ни одного еврея? Ну, как же! Хильда, Борис и Ребекка! А если Хильду и, не дай Бог, Ребекку тоже увезли в гетто? Нет, полицай сказал, на улицу Аннас. Да и, если они здесь, их фамилию не помню. Рудис однажды обмолвился, но я не запомнил. Сам виноват. За свои же деньги лежу в канаве и плачу… Ах! Еще же Гец, Циля и Реня, ну и что, их тут нет, да и их я, считай, совсем не знаю. Этельсоны! Этельсоны, определенно, здесь, и они могли бы сказать, что я латыш и… и, может, меня выпустят?!.. Ха-ха, чего захотел! Выпустят и пристрелят как предателя или, в лучшем случае, посадят за другую решетку как еще большего преступника. Или… в голову пришла очень неприятная мысль. Если обитатели гетто узнают, что я латыш, как они меня примут? Кто знает, как они настроены. А что если потребуют меня к ответу за жестокость земляков? Никакому Арону не придется по приказу Моисея бросать жребий, чтобы выбрать козла отпущения. Сгожусь на оба случая, что на убой, что для изгнания в пустыню… Нет, что-то у меня фантазия разыгралась. Я же здесь с ними на равных. От лихорадки и не такое взбредет в голову.
Мои поводыри отступили на несколько шагов и совещаются. Не разобрать, о чем речь, но, судя по приглушенному тону и взглядам, что они бросают на меня, у них возникли подозрения. Да оно и понятно — на идиш не говорит, никого не знает, может, изображает немого, чтобы язык не выдал, да еще и трясется от волнения, так, что зубы стучат. А вдруг я шпион и провокатор, подосланный немцами? Ну да, конечно — а перед этим позволил себе синяков наставить, чтобы выглядел пострадавшим. Вряд ли они меня таким считают, я и сам в плену больных мыслей.
Пишу им: я болен. Да, мы видим, что не здоров. Бывает, прикидываются, чтобы не работать, но ты точно выглядишь больным. Ну, что вести тебя к врачу?
А-а, выдыхаю я и киваю головой — да, к доктору хочу. Хорошо, тогда пошли на улицу Лудзас, говорит один, другой объясняет, там больница, третий добавляет, тебе туда нужно. А-а! Здорово! Не ожидал, что тут есть своя лечебница. На ногах едва держусь, но надежда оказаться в тепле несет вперед.
Столбик термометра под мышкой поднимается до отметки сорок один и один. В лазарете тесно, но для меня, в горячке и лихорадке, постельное место находится. Не знаю, от перемены места или от чего другого, но горло пересохло и напал неодолимый кашель. Сразу потянулся за кодеином, но потом передумал. Больница не опера, здесь кашляют от души. С медикаментами — полный швах, но мне и не нужно. Если организм хочет жить, пусть сам борется. А я хочу только одного — заснуть. И храпеть вместе со всеми. Сон подступает, но кашель, зараза, громко его обгоняет. Стараясь не шуметь, укрываюсь с головой, но толку мало, дышать нечем. Наверно, уже всем надоел. Никто громко не возражает, но большинство, перестав посапывать, копошатся, ворочаются. И с явным укором. По крайней мере, мне так кажется. Среди ночи нарушил покой, да еще и разбудил таких же — раскашлялись то тут, то там. Один заходится особенно глубоко, кажется, сейчас легкие вылетят. Мой кашлик, что и рядом не стоял, стыдливо затихает. Пока он не накатил снова, быстренько засыпаю.
Эльза Стерсте
СТИХОТВОРЕНИЕ
Камень, на землю упавший,
Мнился звездою раньше
В мире слепом и пустом.
С болью, что в сердце лелеешь,
Ты — валуна тяжелее,
Слыша судьбы своей стон.
«Тэвия» («Отчизна»), № 122,19.11.1941
Андрейс Эглитис
ОТРЕЧЕНИЕ
Море, отступи, отдай мне берег,
Здесь хочуя сбросить груз неверья,
Я его рассеивал по свету
В поисках отрадного ответа.
Дни уносит вдаль реки теченье,
Но нашел я слово — отреченье.
Горечи в нем нет и сладкой власти,
С ним преодолеешь боль и счастье.
«Тэвия» («Отчизна»), № 122,19.11.1941
Просыпаюсь, вокруг темно. В голове больно пульсирует, кажется, грудь разорвется от глубокого вдоха. Старайся дышать неглубоко и спи дальше.
