Это она врала на полную катушку и понимала, что врет. И видела, что Гусев это понимает. Поэтому даже смутилась слегка. Взглянула на Янкину.
— Посмотри, Поле хочется поучаствовать в спектакле. Не правда ли?
Та розовела. Уже потом Инки сообразил, что, видимо, в каждой девчонке, даже нескладной и кривозубой, живет желание стать актрисой. Но он жуть и стыд от предстоящего своего актерства победить не мог. К тому же Инки вспомнил мертвую стрекозу, которую осенью видел среди припорошенной снежной крупою травы — скрюченную, с поломанными крыльями. И чтобы обрубить концы (Аннушка сейчас наорет и прогонит), он четко выговорил:
— Не буду я этим муравьем. Он сволочь.
— Гусев! Что за слова!.. Совсем распустились… Зачем ты так?
— А разве нет? — убежденно сказал Инки. — Она пришла, чтоб от смерти спастись, а он… Жратвы пожалел… — И вдруг представил Полянку, скрюченную на досках школьной сцены — с беззащитно голыми плечами и руками, в истерзанной балетной юбочке, с исковерканными крыльями из проволоки и целлофана (сосудик у глаза дернулся). Полянка обеспокоенно качнулась к нему.
Анна Романовна оказалась терпеливее, чем надеялся Инки. Ради педагогики решила, видимо, что можно потребовать у великого баснописца уступки. «В конце концов, у него не убудет», — потом говорила она.
— Гусев, послушай меня (и больше не выражайся, как в хулиганском обществе). Возможно, ты прав… Признаться, мне и самой было жаль стрекозу, когда учили эту басню в школе… Давайте придумаем другой конец!
— Какой? — быстро спросила Полянка.
— Иной. Совершенно противоположный! Это будет очень даже оригинально и удивит зрителей. В наши дни им не помешает порция доброты…
Инки посмотрел на Полянку. Полянка посмотрела на Инки (словно собиралась прижать палец к его пульсу у глаза). И он понял, что деваться некуда. Упираться дальше — это все равно что предать Полянку. И… ту мертвую стрекозу в траве (которая, наверно, сильно мучилась от холода в последние минуты)…
Смок
Чтобы маленькая пьеса про муравья и стрекозу получилась «яркой и выразительной», Анна Романовна призвала на помощь знакомого десятиклассника Эдика Звонарева. «Он занимается в театральной студии и понимает толк в режиссуре».
Эдик отнесся к делу серьезно. После занятий приводил Инки и Полянку к себе домой и «накачивал» там артистическим мастерством. Полянка на таких репетициях ничуть не стеснялась и делала все как надо. А Инки сперва костенел от стыда, двигался, как робот, забывал самые коротенькие фразы. И отчаянно мечтал, чтобы скорее все кончилось.
Один раз он увидел, как у остролицего лохматого Эдика от злости и отчаянья пожелтели коричневые глаза и сжались кулаки. «Щас вдарит по шее», — почти с облегчением подумал Инки.
Эдик не вдарил. Он обмяк, сел по-турецки на ковер и, глядя снизу вверх на Инки, тонко завопил:
— Ну, пойми же, наконец, что ты сейчас не второклассник Гусев! Вот ни настолечко!
— А кто? — обалдело сказал Инки.
— Ты муравей! Из травяной чащи! И главная твоя забота — как быть с бестолковой стрекозой. И больше никакая! Об этом думай! Тогда все получится!
— Да, Инки, постарайся, — попросила его Полянка. И потянулась мизинцем к уголку его глаза.
— Да, Инки, попробуй, — вдруг жалобно повторил и Эдик.
Он раньше слышал, конечно, как Янкина говорит Гусеву «Инки», но сам никогда так его не называл. А тут вдруг…
Инки сердито втянул носом воздух. И стал «пробовать».
Едва ли он всерьез обрел актерское уменье, но ведь многого и не требовалось. Постоять, посмотреть на бестолковую (но красивую) стрекозу, укоризненно и с жалостью, покачать головой — черным картонным шаром с загнутыми усами-антеннами и прорезью для лица. И продекламировать:
Ты все пела?Ты все пела!А работать не хотела.Как зимою будешь жить?Как теперь с тобою быть?Ты, конечно, виновата,Но куда тебя девать-то?…Ладно, заходи скорей!
После этого стрекоза Полянка вспорхнет и радостно бросится к нему:
Ой, спасибо, муравей!
Она даже повиснет на одну секунду у него на шее и подрыгает ногами в зеленых колготках и серебристых туфельках.
На репетициях у Инки при этом каждый раз останавливалось дыхание и он замирал. Но не окостенело, а радостно…
И он почти приучил себя не стесняться.
И на утреннике без боязни вышел на сцену («Я ведь не Гусев и даже не Инки, я муравей, житель травы!»).
Сначала все шло как надо. Инки говорил нужные слова и двигался, как положено степенному деловитому насекомому. Но… после фразы «ты, конечно, виновата» он понял, что забыл все дальнейшие слова. Как отрезало!
Паника накрыла Инки тугой волной. Не продохнуть. А спрятанный у глаза сосудик заколотился, будто пойманный за крылышко кузнечик. Чтобы прижать его, Инки поднял руку, но палец ткнулся в твердость искусственной головы. Инки так и обмер — с оттопыренным локтем и пальцем, приткнутым к черной выпуклости лакированного картона. Наверно, сквозь круглый лицевой вырез все видели беспомощно открытый Инкин рот… А время тянулось, будто жвачка… Наконец кто-то внутри у Инки ткнул его кулаком под дых. И вздрогнувший Инки торопливо, деревянно договорил оставшиеся строчки.
Полянка вскрикнула радостно и тонко:
Ой, спасибо, муравей!
И, как полагается, повисла на Инкиной шее. В зале хлопали. Едва ли актерским талантам Гусева и Янкиной (какие там таланты!). Скорее — неожиданному финалу всем известной басни. Наверно, радовались, что зеленая стрекоза с хрустящими целлофановыми крыльями не погибнет среди инея и мерзлой травы. Радовался этому и слегка очухавшийся Инки. Полянка держала его за взмокшие пальцы, и они вдвоем кланялись шумному залу. Инки, впрочем, не кланялся, а просто мотал картонной головой, стараясь, чтобы круглая «зрительная» дыра в ней не съезжала в сторону. И хотел, чтобы все скорей кончилось…
Когда переодевались за кулисами, режиссер Эдик похлопал Инки по плечу.
— Ну, дружище, ты превзошел себя! Так изобразил муравьиные размышления! Философское молчание, палец у виска. «Быть или не быть…»! Прямо Смоктуновский!
— Кто? — подозрительно переспросил Инки. Он в этот момент повторно переживал жуть своей забывчивости, и во всем ему чудилась насмешка.
— Смоктуновский, — повторил Эдик. — Твой тезка. Ты Иннокентий, и он тоже… Не слыхал про такого артиста? До сих пор знаменитый, хотя давно уже умер…
Инки помотал головой. Он вообще ни про каких артистов не слыхал. Разве что про Аллу Пугачеву — потому что она чересчур громко орала свои песни, а Марьяна при ее выступлениях пускала телик на полную мощь: «Я обожаю! Вот это женщина…» Но Смоктуновский был явно не женщина и к тому же Иннокентий. И что-то похожее на интерес шевельнулось у Инки. Он буркнул с неуклюжей усмешкой:
— Тоже муравьев играл, что ли?
— Он много кого играл. И прежде всего Гамлета в великом фильме Козинцева… Да ты ведь небось не слыхал о Гамлете?
Инки когда-то что-то слыхал, краем уха. Вроде бы этот парень где-то вещал известные слова: «Быть или не быть?» Но где и зачем, Инки не помнил. Поэтому только шевельнул плечом.
— Кстати, завтра вечером этот фильм будет по каналу «Культура», — сообщил Эдик. — Две серии. Советую глянуть. Едва ли проникнешь во всю глубину, но, может, что-то и отложится в твоей еще не замутненной душе…
Инки на эти слова (тем более что сказанные с подначкой) особого внимания не обратил. Но вспомнил их на следующий день, когда Марьяна голосила по мобильнику какой-то подружке:
— Нет, лапонька, мы с Виком сегодня никуда не пойдем! Будет продолжение сериала «Невеста из Рио-Гранде», я так мечтала его увидеть…
— Зря мечтала, — сумрачно встрял Инки, чтобы сразу утвердить свои позиции. — Сегодня я буду смотреть свое кино.
Конечно, были большие вопли. Особенно когда Марьяна узнала, какое кино интересует Инки.
— Да что ты там поймешь! Это фильм для всяких… у которых крыша сдвинута!
— А я такой и есть.
— А если такой, то сиди и лучше книжку читай. А то одни тройки в табеле! А к экрану нечего соваться на ночь глядя!
В ответ на это Инки сказал «фиг тебе» и в восемь вечера, заранее, прочно уселся в кухне перед телевизором. Мол, попробуй оттащи. Марьяна и не вздумала пробовать — себе дороже. В отместку она не стала готовить ужин (на что Инки было наплевать — молока из холодильника и половинки батона ему вполне хватит; а кроме того, он умел готовить глазунью с ливерной колбасой и луком). Вместе с Виком Марьяна гордо отправилась смотреть дурацкую «Невесту» к каким-то знакомым. «А что нам делать? Это же не наша квартира, не наш телевизор…»
