Глубоко уважающий вас Андрей Платонов.
8 июня 1931 г.».
Нет сомнения, это было написано искренне: одно сравнение колхозного движения с ребенком — тому доказательство. Не стал бы Платонов ни ерничать, ни иронизировать. Он действительно тяжело переживал происходящее («тоска не покидает меня»). Но вот еще: «Если вы прочитали или прочитаете „Впрок“… вызовет осуждение». Получается так: Платонов либо не был уверен, что Сталин его сочинение прочитал, что маловероятно, ибо именно нервная реакция на хронику была главным мотивом автора письма и темой его разговоров с перепуганным уже совсем не так, как из-за «Усомнившегося Макара» Фадеевым, либо делал вид, что эта реакция ему неизвестна, потому что этого требовали правила игры, которые Фадеев хорошо знал и, можно предположить, послание Платонова в Кремль прочитал и отредактировал внимательнее, нежели «Впрок».
Во всяком случае, акцент был сделан очень важный и точный: из письма формально следовало, что поводом для его написания стала не прихоть одного, пусть даже самого верховного человека, а коллективная оценка рапповского руководства, принявшего 4 июня 1931 года на пленуме РАППа резолюцию, в которой хроника «Впрок» была расценена как проявление «активизации враждебных элементов на литературном участке идеологического фронта», а автор ее был назван «агентом буржуазии и кулачества» в литературе.
Вместе с тем существует донесение некоего сексота, которое использовал в своей «объективке» на Платонова оперуполномоченный ОГПУ Шиваров, полностью перечеркивающее смысл политкорректного оборота и реверанса в сторону писательского коллектива: «Платонов тогда говорил: „Мне все равно, что другие будут говорить. Я писал эту повесть для одного человека (для тов. Сталина), этот человек повесть читал и по существу мне ответил. Все остальное меня не интересует“».
В последних словах, буде таковые были произнесены, заключалось немало бравады и действительного отношения Платонова к «лучшим товарищам, настоящим большевикам», но что касается обещанного Сталину и написанного 9 июня «заявления в печать» (оно предназначалось для двух изданий: «Правды» и «Литературной газеты»), то и этот текст был наполнен иной, по-своему очень вызывающей интонацией. Ее трудно назвать покаянной, хотя формально это было посыпание пеплом собственной головы. Но только формально. По содержанию — даже не двусмысленность, а хулиганство.
«Просьба поместить следующее письмо.
Нижеподписавшийся отрекается от всей своей прошлой литературно-художественной деятельности, выраженной как в напечатанных произведениях, так и в ненапечатанных.
Автор этих произведений в результате воздействия на него социалистической действительности, собственных усилий навстречу этой действительности и пролетарской критики, пришел к убеждению, что его прозаическая работа, несмотря на положительные субъективные намерения, приносит сплошной контрреволюционный вред сознанию пролетарского общества.
Противоречие между намерением и деятельностью автора явилось в результате того, что субъект автора ложно считал себя носителем пролетарского мировоззрения, — тогда как это мировоззрение ему предстоит еще завоевать.
Нижеподписавшийся, кроме указанных обстоятельств, почувствовал также, что его усилия уже не дают больше художественных предметов, а дают даже пошлость вследствие отсутствия пролетарского мировоззрения.
Классовая борьба, напряженная забота пролетариата о социализме, освещающая, ведущая сила партии, — все это не находило в авторе письма тех художественных впечатлений, которых эти явления заслуживали. Кроме того, нижеподписавшийся не понимал, что начавшийся социализм требует от него не только изображения, но и некоторого идеологического опережения действительности — специфической особенности пролетарской литературы, делающей ее помощницей партии.
Автор не писал бы этого письма, если бы не чувствовал в себе силу начать все сначала и если бы он не имел энергии изменить в пролетарскую сторону свое собственное вещество. Главной же заботой автора является не продолжение литературной работы ради ее собственной „прелести“, а создание таких грандиозных произведений, которые бы с избытком перекрыли тот вред, который был принесен автором в прошлом.
Разумеется — настоящее письмо не есть самоискупление вредоносных заблуждений нижеподписавшегося, а лишь гарантия их искупить и разъяснение читателю, как нужно относиться к прошлым сочинениям автора.
Кроме того, каждому критику, который будет заниматься произведениями Платонова, рекомендуется иметь в виду это письмо».
К этому документу можно относиться по-разному. Можно считать его частично или насквозь пародийным, ерническим или же просто несколько неловким, наигранно-грубоватым от внутреннего смущения и стыда, можно увидеть в нем фронду или признание собственного поражения и нежелание с этим поражением мириться, но невозможно не заметить конкретной практической цели, которую ставил перед собой нижеподписавшийся — остановить поток брани, не потеряв лица.
Несколько дней спустя после того, как письмо было отослано, Платонов то ли спохватился сам, то ли выполнил чье-то требование (Фадеева, Авербаха) и 14 июня направил в редакции обеих газет новый вариант своего «покаяния», попросив считать старый «недействительным ввиду ряда ошибочных формулировок, допущенных автором по субъективным причинам».
В новом тексте были произведены следующие замены с целью сгладить колючие места и смягчить интонацию:
1) вместо третьего лица использовано первое;
2) изъята фраза, содержащая отречение от своей прошлой деятельности, выраженной как в напечатанных произведениях, так и нет, но зато добавлено предложение: «Я считаю глубоко ошибочной свою прошлую литературно-художественную деятельность»;
3) снят пародийный штамп о «сплошном контрреволюционном вреде» и заменен нейтральным выражением «объективно приносят вред»;
4) добавлена фраза: «Это убеждение явилось во мне не сразу, а началось с прошлого года, но лишь теперь вылилось в форму катастрофы, благодетельной для моей будущей деятельности»;
5) вместо «изменить в пролетарскую сторону свою идеологию» стало «изменить в пролетарскую сторону свое творчество — самым решительным образом».
Однако ни в первой, ни во второй редакции ни «Литературной газетой», ни «Правдой» письмо опубликовано не было («…когда вы написали письмо в редакцию, это произвело странное впечатление — очень быстрая перестройка», — заметили Платонову на его так называемом творческом вечере в 1932 году. — «…к сожалению, не напечатано… тогда бы мне было гораздо легче и дышать и работать», — отвечал он), и на писателя обрушился бранный шквал.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
