Снег стаял. Так быстро, будто прижала мир горячая ладонь и удерживала тепло, прислушиваясь, чтоб весь-весь снег сошел, и даже ушел под траву, не оставляя луж. Солнце не полезло высоко, все-таки зима, но светило во всю позволенную зимой мощь и яркость. И все, намоченное растаявшим снегом, было как смазанное маслицем, яркое, сочное, углубленное. На темной от сырости глине кое-где сверкали лужи.
Генка прошел узким проходом к морю. Там влажный песок уже принял в себя все, чуть потемнев. Без ямок и холмиков, что оставляют летом босые ноги, он был другим. По гладкой поверхности тянулись ровные полосы свея, одинаковыми мелкими волнами, не отпуская взгляда. Снег лег на рисунок песка тихонько, не нарушив его, а наоборот, сделав мокрый свей плотнее и ветер с другой стороны, когда придет, не сразу сможет перечесать волночки по себе.
Шел, разбивая рисунок подошвами старых кроссовок, искал другие следы. У проходов было натоптано пятнами. К воде тянулись рыхлые цепочки. Может, Рита ходила тоже. А может она там, на другой стороне скалистого мыса, за огромными стеклами «Эдема»…
Пнул консервную банку, — тяжело полетела, рассыпая из ржавого брюха песок, блестя отогнутой крышкой с зазубринами. Кивнул тете Полине, она сидела у самой воды на корточках, начищала огромный казан горстями песка. Будет у Петренок плов на праздник. Помахав белой из-под закатанного рукава старой куртки рукой, тетя Полина крикнула:
— Заходи на плов, Геночка! Не съедим весь сами-то!
— Спасиб, теть Полин, зайду!
Запрыгал у ног петренковский Букет. Этот — не цепной, не из Шариков с Барсиками. Маленький, но держат за мерзкий характер и визгливую глотку. Кого хочешь облает, а после, виляя хвостом, подбежит цапнуть за штанину. Но хитрый, всех знает и к своим не лезет кусаться. Генка потрепал Букета по загривку и тот побежал обратно, крепко шевеля плечами. Четко ступая по рыхлому песку задними ногами, морду держал гордо — при деле весь.
Яркое море, зеленого зимнего цвета, лежало у правого локтя и было толстым, как одеяло. В спину тихо дышал мыс. Генка не поворачивался, уходя от него все дальше, спиной зная: камни повернулись и смотрят. Он думал о том, что тут дед его жил и прадед. Эти же камни смотрели на них. А еще думал, что все истории, которые рассказывают в поселке, случались с живыми людьми.
Он остановился. Слева белели дома. Там, где снег намочил беленые стены, цвет становился голубым, почти синим. Новые дома имели острые углы, а старые походили на подушки от побелки слоями из года в год. …В поселке не рассказывали легенд, какие в книжках пишут. Наверное, в книжках много вранья, но Генка нормально к этому относился, ну, врут для интереса. То есть, раньше он считал, что совсем врут. Но сейчас вдруг понял — если убьет жирного борова и московского кента и пропадет сам, это ведь тоже будет местной легендой? Историей? Как расскажут ее? Как батя, посмеиваясь, рассказывал про первую жену деда Бориски «ну сучища, ей бы мужу жрать готовить, а она все побросала и убегла с дитем. А перед тем дура-дурой, все ночами бродила по берегу, тьфу, народ рыбалить, а эта кикимора шлеп да шлеп, весь подол мокрый. А кто зна, где сейчас, верно в дурке…», так?
Или по-другому, как рассказали бы про то же самое в книжках? История о том, как пыталась жить и муж любил, бивал маленько, но любил, а она убежала. Дед Бориска женился снова, прожил жизнь со второй женой и схоронил ее, а в старом огромном зеркале стали кружиться тени, не давая ему спать в собственном доме… Чьи тени? Может той, первой, что не смогла и улетела?
Шел, приволакивая по влажному песку ноги — было приятно чувствовать, как он упруго подается, и вдоль кромки прибоя тянулись за ним глубокие следы. А впереди, у насыпанных в воду больших камней, стояли ребята. Кто-то один сидел на камне, подтянув к подбородку колени, издалека не видно кто, может, Санек. А стоят — Масейка и Витюн, лица повернуты к нему, опущены руки с сигаретками. Ждут.
— Привет, — сказал, подходя, но не останавливаясь, просто чуть обошел, но белявый Витюн шоркнул по локтю:
— Привет, братишка, спешишь? Покурим?
— Дело есть. Потом курнем.
— Да лана, — протяжно спел Масейка. Он самый маленький, не вырос и потому осанкой и тем, как подбородок вверх держал, походил на теть Полиного Букета.
— Генча, совсем гордый, да? Ну, как же, в бригаду взяли, теперь при рыбе будешь всегда. Краснючок-балычок…
— А то у вас пожрать не хватает, рыбы-то — сказал Генка. Остановился, отводя руку, чтоб Витюн не хватал за локоть. Тот бросил окурок, наступил на него подошвой узконосой модной туфли и ввинтил в рыхлый песок. Ухмыльнулся большим ртом.
— Пожрать-то есть. А вот к денежкам только тебя пустили.
— Каким денежкам, ты че?
Витюн сунул руки в карманы куртки и выпятил их через черный нейлон вперед, заворочал, дразнясь. Продолжил, рассматривая Генку белесыми серыми глазами:
— А то мы не знаем. Тебе хозяин уже два раза на карман кидал, а ты и не проставился. Зажал, да? Вроде дружбаны, с горшка вместе, а ты зажал, нехорошо…
Генка осмотрел длинную фигуру, мокрые губы нараспашку, прищуренные глаза и натянутую до белого веснушчатую кожу на скулах. И правда, с самого детства все вместе, а вот теперь, похоже, разбегаются дорожки, как рыхлые следы на песке. И подумал вдруг резко, будто кто подошел со спины и ударил поперек шеи, что вот так, как Витюн с ним сейчас, вокруг будут разговаривать, если убьет и сядет. И сам он так же будет, на их языке. Сказал, стараясь говорить по-своему, не подделываясь под медлительно-наглую манеру собеседника:
— Витек, мне зарплата положена, но я попросил, чтоб после каникул дали, а то батя все пробухает. А мне нужно будет для яхты смотреть, материалы там, то-се. Забыл, что ли?
Наблюдал, как разошелся прищур водянистых глаз. Витюн замигал растерянно, вынул руки из карманов и повесил их вдоль бедер. Помолчал и спросил, одной рукой слегка поводя в сторону пустого зеленого моря:
— Так, а ты что, до сих пор, что ли? Делаешь?
— Да. Я уже все рассчитал, вычертил, думал весной начнем.
Витюн оглянулся на сидящего на камне Санька. Тот, уперев в колено подбородок, смотрел синими, прекрасными и бессовестными глазами на друзей, чуть улыбался. Очень красивый Санек, очень, ну, уж слишком. Летом была у него любовь с приезжей старухой лет сорока, остались ему от той любви дорогие джинсы и плеер с наушниками, да еще золотой перстень с фиолетовым прожильчатым камнем. В школе на переменах, сверкая перстнем, что налезал ему только на мизинец, хвалился «месяцок-другой еще покручусь тут, а потом свалю в Москау, йе-йе, Милена меня обещала в фирму взять, менеджером, чтоб сразу в экономический сунуть». Но месяцы шли, и Масейка по секрету, в школьной спортивной раздевалке рассказал пацанам, в райцентре слышал, как кричал Санек по телефону междугороднему, чтоб Милену Артуровну позвали к телефону, ее Саша Верзикин спрашивает, да, из поселка Нижнее Прибрежное (тут Масейка прижимал к лицу воображаемую трубку и делал плаксивое лицо), «как это не знает такого, ну, Саша, Саньчик, Сань-чик»… И на следующей перемене, когда Санек снова стал что-то говорить про Москау и Миленку, его оборжали всем классом, не удержавшись, несмотря на то, что главнее Санька никого не было. Масейка заработал синяк на всю скулу, но потом помирились и Санек поклялся, что суке этой старой еще даст прикурить, пусть только приедет, а над Масейкой взял шефство и пообещал, что лето у них зря не пропадет. С тех пор Масейка бегал вокруг Санька, как тот Букет, задирая подбородок, все время при деле.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
