буфетчиком, — разобьем сегодня все, а?
— Как угодно, Петр Никанорыч.
— Разобьем, брат. Будку прямо в охапку и оземь, чтобы не было ее, анафемы, и полиции тоже. Сыпь нам еще по коньяку!
Через два часа все это было исполнено. Выйдя на пустынную площадь, Петя переворотил все балаганы, в которых бабы торговали ситным и пирогами, а над полицейской будкой долго кряхтел, но все-таки перетащил ее через площадь и опрокинул наземь. Отдышавшись, он сказал Алексеичу, который на все это спокойно смотрел:
— Теперь, брат, пойдем на пыльный завод. Разбудим Андрюшку-мыловара, будем пить водку, а он нам сыграет на скрипке.
— Я не пойду, — сказал Алексеич. — Мне завтра рано вставать.
— Не пойдешь? — крикнул Петя и, когда Алексеич уперся, схватил его в охапку, взвалил на плечо и понес. На заводе он поднял во флигеле Андрея Ильича, мыловара, и заорал на него:
— Давай сейчас же водки, чернокнижник, а не то изломаю тебя, как щепку!
Пили водку почти целую ночь. Андрей Ильич напился и заиграл на скрипке, а Петя вспомнил об Анночке, и его схватила такая боль, что он решил сейчас же убить кондитера. А так как его не было рядом, то себя. Обливаясь слезами, он изо всех сил стал колотить себя бутылкой по голове. Когда бутылку отняли, он рассердился и начал ломать Алексеича и Андрея Ильича. Когда те обиделись, то огорчился так, что убежал в чулан, засунул голову в тулуп, который висел на стене, стал плакать и так, стоя, уснул.
А на следующее утро прокрался к себе домой, чтобы взять потихоньку ключ от лавки, но мамаша была уж тут, как тут. Выскочила из кухни, закричала:
— Да где же это шатался целую ночь, бесстыжие твои глаза! а? — и, схватив за волосы, потащила его в сени.
Там в углу стояла тяжелая палка, которой выбивали из шуб пыль. Этой палкой, пригнув Петю за волосы, она долго колотила его по спине, приговаривая:
— Вот тебе! Вот тебе!.. — и Петя, стерпев все, взял ключ и пошел в ряды.
В лавке с каждым часом все сильнее забирала тоска. Анночка так и стояла перед глазами — ни с кем, даже с Алексеичем, который пришел, было, вспомнить вчерашнее, не хотел говорить, ругал приказчика, не уступал ни копейки бабам на ситце и все выглядывал из лавки, не идет ли она. Выглянул так уже около обеда — видит, идет мимо кондитер, важный, солидный, в котелке и брюки навыпуск — должно быть, в магазин, крупчатки брать — не утерпел и крикнул:
— Эй ты, миндальное пирожное, бланманже! Иди-ка сюда. Слово тебе надо сказать.
— Не о чем, брат, нам с тобой говорить, — презрительно скосив рябое лицо, обиделся кондитер.
— Не о чем? Ну, так погоди, Я сам к тебе в гости приду.
Больше всего Петю мучило то, что случилась такая беда, а тут как назло через неделю надо было ехать в Нижний, и поездки этой никак нельзя было отложить.
Вечером, после ужина, стало так плохо, что пошел к Алексеичу опять.
— Алексеич, — трагическим тоном сказал он. — Опять, брат, сегодня напьюсь. Больно уж сердце жжет. Пускай мамаша бьет.
Он рассказал ему всю свою беду и, сидя у него в комнате, начал так сильно плакать, что Алексеич, чтобы утешить его, выкрал у матери из шкафа бутылку английской горькой. Петя выпил рюмок десять, и когда немного полегчало, сказал:
— А этого Митьку, кондитера, я просто могу задавить. Пойдем, брат, его искать. Я хочу с ним поговорить.
Сначала Алексеич не соглашался — он был еще трезв, но скоро разобрало и его — они собрались и двинулись в путь.
Подойдя к дому, у крыльца которого висел золоченый крендель, они через сени вошли в кондитерскую и увидели кондитера, который сидел у стола. На столе перед ним стоял большой торт, и он кисточкой разводил по нему розовые и синие узоры.
— Кому торт-от? — спросил Алексеич, и, подняв рябое лицо, кондитер ответил:
— Ивану Семенычу Титову, к серебряной свадьбе на завтра, — но увидел Петю и покраснел.
— Здравствуй, ежова голова! — задорно сказал Петя, сел против него, положил ногу на ногу, но подумал, что здесь, за этим прилавком Анночка будет продавать пирожные, чуть не заплакал и сразу решил: — Вот, что, Дмитрий Николаич, нечего зря финтить. Давай, брат, дуэль.
Кондитер чуть не присел. Он уважал себя, считал Петю неосновательным человеком и, зная его глупый характер, опасался скандала, но этого не ожидал.
— Какую такую дуэль?
— Какую? А вот, брат, такую. Возьмем по ружью, станем на дворе и будем друг в дружку стрелять. Или давай на ножах. Кто кого уложит, тому Анночкой и владеть. А так я тебе ее не отдам.
Алексеич молчал и важно сопел.
— Совсем ты, Петр Никаноров, глупости говоришь! — решил кондитер, немного придя в себя, и, взявшись за кисточку, принялся снова расписывать торт. — Только удивленья достойно, что у тебя на плечах за пустая шабала! Ну, из-за чего нам с тобой иметь дуэль?
— А ты на Анночке жениться хочешь?
— Ну, хочу.
— И я хочу.
— Ну, и женись.
— Да за меня не отдадут.
— Так я-то тут чем виноват?
— А тем, что и ты не женись. Она любит меня, а не тебя.
— Я про это неизвестен. А как она барышня свободная, то я имею полное право сделать ей предложение.
— Да она тебя не любит!
— И про это я неизвестен. Любит, — пойдет, не любит, — не пойдет.
— Да ежовая твоя голова, ее отец насильно отдаст!
— Насильно отдать нельзя. Насильно, брат, поп не будет венчать.
— И я то же говорю, — согласился Петя, опустив охмелевшую голову, но вспомнил встречу с медником, Анночкиным отцом, и снова решился. — Нет, брат, нечего тут. Давай дуэль. Мне еще надо в солдаты идти.
— Да тебя, может, и не возьмут. Отсрочка же тебе была.
— То в октябре. А у меня к осени грудь на два вершка прибудет. Нет, брат, хочу дуэль.
Петя куражился, но, скорчившись где-то глубоко, в нем плакала настоящая любовь. Он хотел дуэли. Кондитер не хотел. Петя размахивал руками, хватал его за плечи и кричал. На крик вышел кондитеров отец, щупленький старичок, в очках, с седой, вроде мочалки, бородой.
— Вот, — с бледной улыбкой сказал ему кондитер. — Хочет из-за медниковой дочки дуэль со мной иметь…
А Петя продолжал махать руками, и когда старик взял его за плечи, сердито говоря:
— Ты, брат, напивайся, да не буянь!.. — крикнул:
— Хочу дуэль! — стукнул кулаком изо всех сил по столу и, попав прямо по торту,
