Чем больше запоминалось разных примет, тем крепче, казалось ему, противостоит он прихотям судьбы и случая. Но сильнее всего этого в нём жила вера в аллаха. Правда, жила она наравне с верой в благоприятное сочетание звёзд, на всю жизнь предрёкшее ему удачу во всех делах, походах и замыслах. Счастливое сочетание звёзд исчислили ему астрологи в тот час, когда он впервые шевельнул свою колыбель, и по желанию могущественного султана Мурада написали это золотом на пергаменте. Эти многие веры и поверья могли толковаться как знаки предостережения или одобрения, исходящие от самого аллаха, как полагал султан.
Случалось, он кидался в битву, не дождавшись, пока войско надёжно устроится, твёрдо веря, что победа давно предрешена благоприятными знамениями. И победы всегда доставались ему.
Он никак не мог заглушить беспокойства, смутной тревоги, раздумывая над криком попугая об арабах, которые всегда жили вокруг, занимаясь какими-то своими делами.
«В чём остерегает нас вещая птица?»
А стражи, рослые, беспечные сербияне, землю которых подчинил себе ещё отец Баязета, досмотрев, пока султан вошёл во дворец, и повеселев, что он ушёл, обступили клетку, совали сквозь прутья пальцы, тыкали в клюв попугая и смеялись. А попугай взмахивал хохолком, откидываясь от них, и вскрикивал:
— Арр… Арр…
2
Весеннее утро, расстелив и развесив чёрные шали теней по всему Мадриду, ударило в стены и окна королевского дворца.
Через узкие окна в сумрак дворцовой залы вонзились пять лучей, как пять стальных мечей, рассекая на части всю эту большую безмолвную залу.
Ногой, туго обтянутой чёрным шёлком, упёршись в ступеньку трона, дон Энрико, король Кастилии, стоял, полуобернувшись к своему послу.
К скрученным свиткам посланий были подвешены большие королевские печати, свитки вложены в синие бархатные чехлы, расшитые серебряной ниткой, и посла удостоили чести, призвав во дворец, принять свитки и откланяться королевской особе перед дальней дорогой.
Далеко позади посла в чёрных камзолах, перекинув через руку чёрные плащи, замерев, стояла его свита, будущие его спутники. И теперь, в присутствии короля, старый охрипший от спеси королевский секретарь, покачивая на ладонях оба свитка, словно взвешивая их, изустно излагал последние напутствия и наставления, будто читал неразборчивый манускрипт, как, блюдя достоинство, славя величие и могущество королевского кастильского дома, выведать и выманить у османского султана Баязета все выгоды, какие станет возможным извлечь из этой дикой, разбойничьей, пиратской, языческой, богомерзкой земли для украшения христианнейшей кастильской короны.
Дону Энрико исполнилось двадцать два года, но его королевский возраст исчислялся не со дня рождения, а со дня воцарения того предка, от коего вёл свой род и наследовал корону сей сын и внук королей Кастилии и Леона из династии Трастамара.
С любопытством и не без тайной зависти слушал молодой король напутственную речь секретаря, ибо послу суждено увидеть лазоревые волны морей, диковинные страны и города, неведомые народы и самого султана Баязета, владевшего неисчислимыми сокровищами, награбленными в битвах с христианами в покорённых благочестивых государствах. Опасный султан, не побоявшийся греха распотрошить крестоносное воинство самого папы Римского! А у короля Кастилии на всю жизнь одна дорога — от стены до стены внутри своего хмурого, величественного обиталища.
Королю ещё не посчастливилось ни одержать знатных побед, ни приобрести какую-либо добычу. От отца-короля, и от деда-короля, и от иных венценосных предков в сундуках не сбереглось ничего, что можно было бы поименовать сокровищем, хотя почернелый дуб сундуков был окован тяжёлыми скобами, хотя замки на сундуках были тяжелы. Ежевечерне трое высокопоставленных вельмож, предшествуемые полыхающими факелами, сопровождаемые вооружённым конвоем, спускались в подвал и дёргали каждый замок на каждом из многочисленных сундуков, в которых давно покоились лишь паутина, тьма да какие-то тленные лоскутья, в коих когда-то что-то было завёрнуто. Вечерний дозор, поднявшись из подвала, затворял за собой кованую дверь, и трое вельмож, галантно содействуя друг другу, навешивали на засов грузный толедский замок, изображавший льва, где дужкой служил львиный хвост, а ключ, украшенный поверх стали позолоченной короной, несли в королевские покои, где сам коронный казначей с поклоном вешал его на бронзовый крюк над кроватью у королевского изголовья, а возле кованой двери на всю ночь ставили караул. Всю ночь напролёт караульные перекликались и, гремя оружием, шагали из конца в конец по мглистому душному коридору, от факела к факелу, чадивших по одному в каждом конце коридора, настораживаясь, когда проходили мимо двери, низенькой, кованой, поблескивающей вычеканенным из жёлтой меди гербом, хранившей сокровищницу кастильских королей.
Посол, склонив смуглое мускулистое лицо с приплюснутым носом, слушал, исподтишка разглядывая короля, золотые кружева поверх белого бархата. На тонком золотом поясе длинный узкий кинжал в чёрных ножнах. Чёрная чёлка подрезана чуть выше бровей. Пристальный, нетерпеливый, как у застоявшейся лошади, круглый глаз. Длинная худая кисть руки с тонкими кривыми пальцами то сжимает, то распускает обшитый золотым кружевом розоватый платок.
Как тупое гусиное перо по дешёвому пергаменту, скрипел голос секретаря:
— Надлежит внушить, что могущественнейший, милостивейший наш король проявит своё благоволение султану, буде сей Баязет издаст указ о достойной плате за наши товары и повсюду откроет проезды нашим купцам.
— Надлежит добиться, чтобы золото за наши товары сей султан уплатил теперь же, не дожидаясь, поелику наши товары впоследствии по соизволении всемилостивейшего нашего короля будут посланы.
— Надлежит получить плату золотом, в слитках ли, в чекане ли, но без примеси.
— Надлежит предложить султану воинскую помощь в его дерзких, но успешных завоеваниях… Мы можем послать ему из нашего войска…
Королевский секретарь, повернувшись к дону Энрико, как бы оценивая всё значение этой помощи, торжественно возвысив голос, огласил великодушную щедрость короля:
— Пятьсот человек!
Король кивком благосклонно подтвердил это число, и старик по-прежнему скрипуче, но самодовольно пояснил:
— Но прежде султану надлежит обязаться обеспечить при дележе добычи равную долю нашему королю…
Эти наставления посол уже знал наизусть. Ему повторяли их в различных высоких палатах, чтобы наконец в последний раз напомнить при короле.
Когда всё было сказано и дон Энрико, кивнув, закончил приём, посол, опустившись на одно колено, склонил голову на прощание, а дон Энрико, снисходя к немыслимо далёкой и опасной дороге, простирающейся перед его подданным, позволил ему поцеловать руку. По губам посла скользнул королевский платочек, пахнущий мятой.
Посол, пятясь, отступил от трона.
В конце залы его ждали будущие спутники, также удостоенные милости откланяться своему королю Генриху Третьему Кастильскому. Они все поклонились.
И, кланяясь, отступили на шаг.
Коснувшись пола широкополыми шляпами и при сем опустив глаза в покорнейшем поклоне, снова отступили на шаг.
Отступив ещё на шаг, они снова касались пола этими твёрдыми чёрными широкополыми шляпами и опускали глаза в покорнейшем поклоне, пока не отошли наконец за порог залы, где облегчённо выпрямились, надевая шляпы, и, мизинцами с нарочитой небрежностью встряхнув кружева на воротниках, последовали к выходу на любезном расстоянии позади посла.
Ушёл, высоко вскинув горбоносую голову, королевский секретарь, неуверенно ступая усталыми ногами и при каждом шаге взмахивая рукой, будто не по зале шёл, а спрыгивал по лестнице.
Только король остался, не шевелясь, один.
Он смотрел в окно, где зеленоватое небо слегка заслоняли, грустно покачиваясь, вершины больших деревьев.
3
Весеннее утро взглянуло прозрачной синевой из-под белой пушистой шали на заснеженную Москву.
В трапезной палате великого князя Московского погасили свечу на столе, с которого слуги убирали остатки заутренней трапезы.
Василий Дмитриевич приостановился на лесенке, услышав во дворе неурочный скрип ворот, многоголосый говор и хруст полозьев на наледи. Кто-то въезжал на великокняжеский двор. Но сквозь заледенелое окно двор не был виден.
Василий сошёл на несколько ступенек ниже и по мохнатому домодельному ковру неслышно прошёл в сени, откуда и глянул через стекольчатое оконце во двор.
