И причудилось, словно я не в диком лесу, а на башне дозорной. На Детинце отеческом в Коростене. Только звезды Седуни для полного сходства не хватает. Да и я уже давно не послух, и даже не княжич, а так, не поймешь кто…
Вздохнул я снова.
— Слава тебе, Даждьбоже.
Вроде отходить от боя недавнего начал. И только тут почувствовал, что живой я. По-настоящему живой.
Всю ночь мы по лесу блукали. Я уже подумывать начал, что подгудошник нас в чащу завести решил да и бросить там. Понимал я, что такого быть не может, а все одно оторопь меня брала почему-то.
А тут еще Никифор стонет. Мы его к седлу привязали, чтоб по дороге не свалился ненароком. Раскачивает его на конской спине. Тревожит. Так и кажется, что вот-вот помрет послух.
И всю дорогу за нами волки шли. Чуял их Буланый. Фыркал и по сторонам косился испуганно. Видно, не хотели серые добычу отпускать, а может, за товарища своего погибшего отомстить желали. Так что мы все время нового нападения ждали.
Но вскоре опасения мои напраслиной обернулись. Вывел нас калика на весь. И волки отстали.
Знахарка, и верно, искусной была. Быстро нас поправила. У Никифора раны нетяжелыми оказались. Больше от страха, а не от зубов волчьих он пострадал. Поправила его бабка, и плату невеликую за помощь свою попросила. Хвост волчий, что на опояске моей болтался, себе захотела. Подгудошник меня отговаривать стал, мол, платеж работы не стоит. Ну а я не поскупился. Отдал.
Обрадовалась знахарка, хвост с бережением от меня приняла, обмахнулась им и вдруг по-волчьи ощерилась.
— Чую великий страх в нем сидит, — мне шепнула, а потом к христианам повернулась: — Ступайте-ка вы от меня подобру-поздорову, а то велик соблазн силу на вас испробовать. — И в глазах ее огонек злой блеснул.
— Чего это она? — спросил Никифор удивленно, когда мы от знахарки выбрались. — Лечила нас, а теперь выпроваживает.
— Тебе легче стало? — взглянул на него подгудошник.
— Легче, — кивнул жердяй.
— Тогда иди и помалкивай…
Прогнала нас знахарка, а охотный люд приветил. Накормили, напоили, одежей исправной поделились охотники. Так что уже через три дня мы смогли дальше отправиться.
И Баян с нами пошел. Они с Григорием о том, что тогда в землянке случилось, больше не вспоминали. Будто и не было ничего.
— Я же сказал, что Переплут его помиловал, — сказал мне как-то на привале Баян. — Четвертого раза не будет. Пусть христианин живет. Значит, судьба у него такая. И не мне ее вершить.
И мне от этого спокойней стало.
Лишь Никифор все время на подгудошника косился. Хоть ему знахарка страх и вылила, однако он с недоверием на калику поглядывал. Словно мог тот о землю удариться да волком безжалостным обернуться.
Потом и послух успокоился. Пообвыкся. Только крестился украдкой порой да Иисуса часто на помощь звал. За это его Григорий не жаловал.
— Говорил я тебе, чтоб Господа всуе не поминал? — строго наседал он на ученика.
— Говорил, — соглашался тот.
— Ну, тогда нагнись.
Сгибал жердяй свою спину, а Григорий ему подзатыльник звонкий отвешивал.
— Спасибо, учитель, за науку, — басил Никифор, и мы дальше двигались.
До самого Любича нас Баян провожал, а как к городу подошли, он прощаться стал. Обнялись они с Григорием.
— Ты прости меня, христианин, — сказал вдруг подгудошник. — Знать, не судьба тебе от моей руки пасть. Только знай, что не жалею о содеянном. Как не жалею о том, что в живых ты остался. Прощай, и пусть дорога твоя светлой будет.
— Господь простит, — ответил христианин. — А я на тебя зла не держу. Всяк свою работу знает и как может, так и делает.
— И ты прощай, — повернулся калика к послуху. — И помни, что не волкулаков да оборотней, а людей опасаться надобно. Они порой больше всякой нечисти нам бед принести могут.
— Господь простит, — повторил слова учителя Никифор.
А Баян подмигнул ему хитро, голову вверх запрокинул да как завоет.
— Святый Боже! — перекрестился Никифор и на всякий случай подале отступил.
Рассмеялся подгудошник, а вместе с ним и мы с Григорием.
— Ладно, — посерьезнел калика. — Ступайте, овцы Божий, а мне Добрыну слово сказать надо.
Поклонились подгудошнику христиане и к городу пошли.
— Ну и что за слово? — спросил я калику, когда со-путники наши за поворотом скрылись.
— Гостомысл тебе кланяться велел, — огорошил меня Баян. — Это же он мне наказ дал, чтоб я за тобой приглядывал.
— Гостомысл?! — мне сперва показалось, что я ослышался.
— Учитель твой старый, — кивнул калика.
— Ведун?!
— Нет, хрен с бугра. Что ты, как дурачок, по сто раз переспрашиваешь? — топнул ногой подгудошник.
— Где он? Что с ним? Я же думал…
— Кочет тоже думал, пока в ощип не попал, — усмехнулся Баян. — Только все, что я сказать должен был, сказал уже. Садись-ка на конька своего да христосиков догоняй. А мне по своим делам торопиться надобно.
Повернулся он и прочь приплясывая пошел.
— Эх, милка моя, шевелилка моя, шевелит, брыкается, в руки не давается…
А я стоял, держал Буланого под уздцы и понять никак не мог, правду мне сказал Переплутов пасынок или соврал опять…
7 февраля 953 г.
Шумом и гамом нас встретил стольный город земли Русской. Мы в ворота Киевские вошли, а на майдане не протолкнуться. Народу набилось видимо-невидимо. И все горлопанят, орут, ругаются. Каждый норовит себе места побольше урвать да повыше забраться.
— Случилось-то что? — спросил я знакомого стражника.
— А ты не знаешь? — удивился он.
— Откуда мне знать, — пожал я плечами. — Я по княжескому поручению за тридевять земель ходил. Вот только вернулся.
— Ну, — улыбнулся стражник, — считай вовремя успел.
— Ты не темни, — я на него. — Говори, по какому случаю народ баламутится?
— Так ведь лекаря княжеского казнить собрались, — радостно сообщил мне стражник. — Попался жид на злом умысле.
— Соломон? — настал мой черед удивляться.
— Он самый, — кивнул ратник. — Ишь пакостник! Хотел кагана нашего, Святослава Игоревича, со свету сжить.
— А ты, случаем, ничего не путаешь?
— Чего тут путать? Вон уже и место для правежа соорудили, — махнул он рукой в сторону терема.
Взобрался я на Буланого, поверх голов взглянул. Вижу: помост деревянный, на помосте колода стоит, в колоду топор большой воткнут, а рядом кат сидит, с помоста ноги свесил, жует чего-то и с народом лениво переругивается, а вокруг ратники щитами люд киевский сдерживают.
— С самого рассвета посадские места занимать начали, — кричит мне стражник. — Давно в городе казней не было, соскучились киевляне по зрелищам.
