- Смехота! - вырвалось у Жара.
Головня зачерпнул горсть ежевики из расписной глиняной тарелки и в ярости швырнул в него.
- Смехота? - повторил он. - Слуги зла топчут нашу святую землю, а тебе смехота? Может, смерть Костреца тебе тоже смехота? Не в шкурках дело, а в том, чьи боги победят. Сегодня пришельцы с нас две шкурки берут, а завтра с людей драть шкуру начнут. Невдомёк тебе это? Или всё равно кому служить, лишь бы мог фигурки свои вырезать? То-то, гляжу, Отца Огневика так легко предал...
Жар, несчастный, пожелтевший от страха, пытался что-то лепетать, но вместо слов получались одни звуки и междометия: "Я... н-ни... прох-хсти... н-никохда...". Тощие щёки его под мягкой, как юношеский пух, щетиной обвисли точно у старого филина, в горле клокотало и булькало. Он судорожно сглатывал, словно пытался затолкнуть в себя прущий наружу страх, и непроизвольно выставлял вперёд ладони, защищаясь от словесного нападения вождя.
Наконец, Головне и самому стало противно полоскать несчастного. Он поднял с блюда зажаренное крыло тетерева, принялся остервенело рвать его зубами, а Жар не сводил с него остановившегося, полного ужаса взгляда.
- Мне нужен один живой пришелец, - сказал Головня, сплёвывая кости. - Хотя бы один. Чтобы научил нас своим заклятьям и обращению с громовыми палками. А ещё нужен Огонёк - живой или мёртвый.
- Я понял тебя, - бескровными губами произнёс Лучина.
Жар молчал, заворожённо следя за работой цепких, острых зубов вождя, рвущих поджаристую, сладко хрустящую плоть. Мерещилось ему, что не крыло тетерева рвал сейчас Головня, а душу его, как души всех живущих в общине: раздирал в клочки, перемалывал резцами и, глотая, обсасывал свои жирные переливающиеся пальцы.
Из одеревенелой мути плыл низкий режущий голос:
- Изваяние нужно. Как избегнуть чёрной ворожбы? Камень нужен. Умельцы. Слышал, на Тихой реке каменоломни были. От древних остались. В дне пути от мёртвого места. Рядом с большой водой. Туда надо идти. Там стан разобьём.
И собственный голос Жара сказал, как чужой:
- Я сделаю изваяние, Головня.
Хворост сипло произнёс:
- Слава о твоей мудрости переживёт века, о великий вождь. Позволь спросить: те дары, что ты по милости своей преподнёс нам, перейдут ли нашим детям? Я уже стар и должен думать об этом...
В повисшей тишине было слышно натруженное пыхтение девок, большими ложками выгребавших мясо из котла. Головня подвигал челюстью: от скул через щёки пробежали ложбинки, в уголках губ набухли желваки. Вопрос застал его врасплох. Он поднял тяжёлый взгляд на Хвороста. Старик не отвёл глаз, только ещё больше расплылся в лебезящей улыбке. Из всех помощников он был самым льстивым, самым велеречивым: всякий вопрос или замечание, обращённое к вождю, предпосылал восхвалением и славословием - не только Головне, но и предкам его. Сполох, Лучина, да и Жар, пожалуй, привыкнув говорить с Головнёй без обиняков, не могли с ним состязаться.
- Твои дети получат всё, - медленно ответил Головня. - А там уж пусть делят промеж себя, как богиня велит. Сколько у тебя? Двое сынов?
- И дочка. Вдовая. С мальчишкой на руках.
Сполох хотел был съязвить, напомнить, где дочура его потеряла мужа (а было это как раз при артамоновском налёте: с дубьём на охотников кидался, сволочь), но промолчал. Ну его к демонам. Другое сейчас занимало Сполоха, не эти мелочные счёты. Он прикусил нижнюю губу и опустил взгляд, почёсывая лохматую, всю в тополином пухе, грудь, да посмеиваясь про себя над странной алчностью старика: не всё ли равно, кто будет присматривать за скотиной? Ведь на выпас-то её гоняют в общем стаде, да и молоко не один же Хворост с сыновьями пить будет, а всякий, кто заглянет к нему в жилище. Закон тайги!
- Дочка не в счёт, - сказал Головня. - По охотникам считаем.
- А если сыновей богиня приберёт? - не унимался старик. - Неужто придётся дочуре по чужим жилищам побираться? Уж ты смилуйся, не допусти до такого.
Головня отмахнулся.
- Община прокормит, как раньше бывало.
Хворост вздохнул, поглаживая медную, с редкими седыми волосками, лысину. Не мог решиться.
- Ну давай, дед, не тяни, - сказал Головня, заметив его томление.
- Эх! Уж коли содеял одну милость, содей и другую, не обидь старика.
- Ну?
- Запечатлей для потомков то, чем сегодня моих сынов облагодетельствовал. Чтоб ни одна мерзота не придралась, когда на небо уйду. Чтоб слово твоё и через многие зимы так же сильно звучало, как нынче.
- Ты о чём толкуешь, старый пень? - подозрительно вопросил Головня.
Тот опять завздыхал, собираясь с силами. Проскрипел осторожно:
- Я слыхал, у Сполоха подружка Отцову кровь несёт. Значит, грамотная. Пусть-ка твои слова куску телячей кожи поведает. А ты там свой знак поставишь, чтоб не думали, будто я её подговорил на подлог. Вот чего прошу. Уж не взыщи за дерзость, великий вождь, снизойди до немощного старика. Может, ляпнул что не то, слаб я уже разумом, могу и обмишулиться.
Головня оторопело уставился на Хвороста, даже моргать перестал. А Сполоха мороз пробрал по коже. Не хватало ещё, чтобы Головня вспомнил, с кем его помощник делит ложе! Это раньше вождь был вне себя от счастья, что Сполох решил породниться с Отцовой отраслью, а теперь, после мятежа, глядел на такие дела с подозрением.
И действительно: Головня повернул к Сполоху лицо, уставился сумрачно, как голодный медведь на оленя, дрогнул узкими ноздрями. Тот не отвёл взгляда: стиснув зубы, смотрел в глаза вождю, чтоб не подумал, будто ему есть что скрывать. В наступившей тишине пали насмешливые слова:
- Не тревожишься, что зачарует, Сполох? Они, Отцовы выкормыши, горазды.
- Небось не зачарует, - буркнул Сполох, чуя, как по лбу бегут предательские капельки пота.
- Ну а ежели? Науке-то молись усерднее, и жену к тому же понуждай. В Отцовой крови скверны завсегда полно.
- Она от обрядов не бегает, справляет как положено.
- Что, правда баба твоя знает Отцово колдовство?
- Не спрашивал.
- А ты спроси.
Видел: за невинной колкостью этой кроется тихая ярость. Не любил Головня Отцову кровь, ох не любил! Но, видно, мыслишка старика ему пришлась по нраву, иначе худо пришлось бы Сполоху.
Хворост воскликнул:
- Знает, как не знать! Её ж Отец учил. Последняя она из них. Больше нет никого. Должна знать, великий вождь.
- Добро. Приведи-ка её завтра поутру ко мне, Сполох. Порасспрошу, потолкую, в глаза загляну. Если и впрямь честна перед Наукой, сделаю, как просит старик. Ну а ежели лукавство замечу, уж не взыщи...
От слов этих нехорошо стало обоим - и Сполоху, и Хворосту. Помощники раздумывали над словами вождя. Но выводы сделали разные. Если старику оставалось лишь ждать, то Сполох решил действовать.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
