— Что это, сестрица? выговорила княгиня невольно. — Посмотри на ноги свои. Подумаешь, ты по дождю бѣгала, да по грязи.
— Да, вымолвила Воронцова, вытягивая одну ногу и оглядывая ее:- вотъ хочу все вымыть, да все не время… мѣшаютъ…
Дашкова дорогой приготовила планъ, какъ вывѣдать все у сестры относительно мирнаго договора.
Воронцова была на столько глупа, что съ ней было не мудрено хитрить, но, однако, все-таки, въ данномъ случаѣ, и она понимала важное значеніе того, что могла знать лично отъ государя.
Покуда княгиня собиралась съ мыслями, какъ начать бесѣду и съ своего высокаго кресла безсознательно разглядывала неказистую фигуру сестры на полу, Воронцова кончила цѣлую картонку съ пастилой, бросила ее въ огонь и, взявъ подолъ сорочки въ руку, вытерла себѣ засахаренныя губы.
— Ну, а вы съ ней что? заговорила она лѣниво, подразумѣвая государыню. — Все вмѣстѣ! Читаете французскія книжки? Своего господина Дерадота что-ль, наизустъ учите?
— Такого нѣтъ, отчасти презрительно отозвалась княгиня. — Дидеротъ есть на свѣтѣ, хорошія книжки пишетъ, а Дерадота ужь ты сама выдумала.
— Я, сестрица, не могу себѣ голову и языкъ ломать всякою пустяковиной да французскія прозвища наизусть учить! добродушно отозвалась Воронцова.- A вотъ государь говорилъ, что этотъ вашъ…. Дедаротъ сынъ слесаря….
— Правда…. Его отецъ, кажется, дѣлалъ ножи и продавалъ… Но что-жъ изъ этого?…
— И въ острогѣ онъ сидѣлъ за эти книжки, которыя вы все читаете….
— Да…. Но ты скажи государю отъ меня, что его Лютеръ тоже въ острогѣ сидѣлъ, то-есть, былъ въ заключеніи!.. усмѣхнулась Дашкова и прибавила: впрочемъ, что объ этомъ толковать. Это не по твоей части….
Княгиня просидѣла у сестры около двухъ часовъ, стараясь быть какъ можно ласковѣе и, Кромѣ того, обѣщала ей вечеромъ прислать полпуда венеціанскаго тѣста, въ родѣ пастилы.
И ея дѣло увѣнчалось полнымъ успѣхомъ. Дашкова, уѣззая отъ глупой сестры, которая была, по выраженію государыни, «discrète comme un coup de canon», увозила самыя подробныя свѣдѣнія обо всемъ мирномъ договорѣ съ Фридрихомъ II.
Она узнала, что договоръ подписывается на другой день окончательно, узнала даже цифру того войска, которое оба государя обязуются доставить другъ другу, въ случаѣ войны съ кѣмъ либо изъ враговъ; кромѣ того, узнала она и цифру суммы денегъ, которую государь обѣщался препроводить другу Фридриху, въ случаѣ нужды его въ деньгахъ. Сумма эта была огромная и заключала въ себѣ все то, что могло найтись въ эту минуту во всемъ россійскомъ казначействѣ.
Ѣдучи домой, Дашкова была въ духѣ и думала, весело усмѣхаясь:
«И не дорого! За государственную тайну — двадцать фунтовъ пастилы. Le héros de la Bible а vendu ses droits d'aînesse pour un plat de lentilles!.. Понятно, когда онъ бѣдный умиралъ съ голоду! A вѣдь эта, наѣвшись пастилы, за пастилу и продала…»
XXVIII
Едва только княгиня уѣхала отъ сестры, какъ къ Воронцовой явился ея первый пріятель, а равно и любимецъ государя; Гудовичъ.
Онъ носилъ званіе генералъ-адьютанта, но въ сущности адьютантомъ не былъ. Какъ истый хохолъ, Гудовичъ былъ лѣнивъ до невѣроятности и любилъ только поѣсть, поспать и выпить. Ни на какое дѣло онъ не билъ способенъ. Лѣность его доходила до того, что онъ почти никогда не ходилъ пѣшкомъ и не могъ простоять болѣе получаса на ногахъ. Когда онъ сидѣлъ, то всегда садился полулежа; даже у государя, когда не было постороннихъ свидѣтелей, Гудовичъ имѣлъ право быть въ его присутствіи въ этомъ полулежачемъ положеніи на какомъ нибудь диванѣ.
Другимъ адьютантамъ своимъ государь, конечно, этого не позволялъ, но Гудовичъ былъ его любимецъ, и за что любилъ онъ его — трудно было бы сказать, такъ какъ Гудовичъ терпѣть не могъ военщину, смотры, экзерциціи и все подобное. Но за то Гудовичъ былъ постояннымъ кавалеромъ Воронцовой и, въ сущности, скорѣе ея адьютантомъ. Онъ сопутствовалъ ей въ ея поѣздкахъ, во всякое время дня и ночи заѣзжалъ за ней, увозилъ и доставлялъ обратно въ домъ отца ея. Кромѣ того, обладая талантомъ смѣшно разсказывать разный вздоръ, онъ ежедневно передавалъ ей всѣ городскія сплетни. Для Елизаветы Романовны онъ былъ незамѣнимый и неоцѣненный человѣкъ, такъ какъ въ нему обращалась она откровенно за совѣтомъ и за разъясненіемъ всего того, чего не понимала. A таковаго было много на свѣтѣ!
Гудовичъ входилъ поэтому къ Воронцовой безъ доклада и всегда заставалъ ее въ любимомъ костюмѣ, за любимымъ занятіемъ, т. е. за пастилой передъ печкой, въ салопѣ. Ихъ отношенія были на столько коротки, что Елизавета Романовна не стѣснялась принимать пріятеля въ этомъ костюмѣ, который былъ ни ночнымъ, ни дневнымъ.
На этотъ разъ Воронцова, сбросивъ салопъ, начинала уже одѣваться, когда въ сосѣдней комнатѣ раздались тяжелые шаги Гудовича.
— Ты что-ль, Гудочекъ? крикнула она въ полурастворенную дверь.
— Нѣтъ, не я, шутливо отвѣчалъ Гудовичь.- A что, нельзя развѣ? Одѣваешься?
— Сейчасъ, обожди минуту…
— Ладно, только поскорѣй, мнѣ не время.
— A не время, такъ входи.
Воронцова, успѣвшая только обуться, не накинула на себя салопа, а какъ была… приняла пріятеля и продолжала одѣваться при немъ.
— Я на минутку, — сказалъ Гудевичъ, входя, — передать тебѣ хорошую вѣсточку. такую, Романовна, вѣсть, что ахнешь. Баронъ послалъ меня къ вамъ челомъ бить, просить покорнѣйше въ знакъ его дружбы и почтенія принять отъ него бездѣлушку на память. A бездѣлушка сія, родимая, въ нѣсколько тысячъ червонныхъ. Ну, что скажешь, толстѣя моя?
— Что-жъ, добрый человѣкъ. Очень бы и рада, да вѣдь самъ знаешь, Гудочекъ, себѣ дороже будетъ. Разнесутъ меня въ Питерѣ, заѣдятъ разные псы A ужь «ея»-то пріятели, такъ и совсѣмъ загрызутъ.
— Ну, на это намъ наплевать, ее, не нынѣ — завтра, мы съ рукъ сбудемъ. Я на этотъ счетъ, Романовна, такой секретецъ знаю, что ахнешь тоже. Ей Богу! Шлиссельбургскую-то крѣпость, — тише выговорилъ Гудовичъ, — очищаютъ, Ивана Антоновича въ другое мѣсто переводятъ, а тамъ разныя свѣженькія рѣшеточки устраиваютъ. A для кого? Какъ бы ты думала? Для насъ что ли?!
— Неужто? поняла Воронцова и лицо ея расплылось въ радостной улыбкѣ.
— Вѣрно.
— Какъ же онъ мнѣ вчера ничего про это не сказалъ?
— Онъ вамъ une suprise, какъ говорятъ французы, готовитъ. Ну какъ же, Гольцево-то жертвоприношеніе?
— Да боюсь, Гудочекъ, загрызутъ. Будутъ говорить, что это за мои какія хлопоты для короля. A ты самъ знаешь, я въ эти дѣла не вмѣшиваюсь. Кабы я была завистливая да падкая на всякіе подарки да почести, такъ нешто бы теперь я была по старому графиней? Давно бы ужь императрицей была.
— Да и будешь, Романовна, будешь, шутилъ Гудовичъ. — Толста вотъ ты малость, да пухла лицомъ, а то бы совсѣмъ Марья Терезья. Ну такъ какъ же? Какой Гольцу отвѣтъ?
— Не знаю. Скажи ты, Гудочекъ. Если бы то было варенье какое или хоть какое дешевое колечко… A то поди, вѣрно какая-нибудь богатая ривьера.
— Да ривьера не ривьера, а букетъ алмазный. Но грызть никому тебя не придется, потому что дѣло все онъ по-нѣмецки устроилъ. Букетъ вы получите, а отъ кого онъ — знать никто не будетъ и всѣ будутъ думать, что государь поднесъ.
— Какъ же такъ?
— Ужь такъ все подведено. Только Гольцъ, я, да ты — трое и будемъ знать, какой такой букетъ. Заказанъ онъ у Позье.
— У Позье? ухмыльнулась Воронцова.
— A то гдѣ жъ? Такъ будетъ сработанъ, что такія вещицы развѣ только у покойной царицы бывали. Заказывалъ не самъ баронъ, а черезъ какое-то тайное лицо, такъ что самъ Позье не знаетъ, кто заказывалъ. A получать я пошлю вѣрнаго человѣка съ особеннымъ билетикомъ.
— Вотъ что, выговорила Воронцова.
— Говорю тебѣ, по-нѣмецки подведено.
— Ну, это другое дѣло. A государю можно будетъ сказать отъ кого получила?
— Государю-то, извѣстно, бы можно. Да вѣдь онъ, знаешь, Романовна, на языкъ-то слабъ. Лучше ужь скажешь ему, что сама купила. Ну, да это видно будетъ. Къ маскараду у Гольца и готовъ будетъ, надѣнешь. То-то ахнутъ наши барыни, какъ прицѣпишь букетецъ-то въ нѣсколько тысячъ червонныхъ. Ну, прости, я, стало быть, прямо отсюда къ Гольцу сказать, что ты благодарствуешь. A встрѣтите его гдѣ, то скажите сами: спасибо, молъ. Будетъ вамъ нужда — я, молъ, всей душой готова служить!..
Гудовичъ ужь собрался уходить, когда Воронцова остановила его вопросомъ:
— Гудочекъ, а какъ по твоему, съ чего это онъ меня дарить вздумалъ?
Гудовичъ почесалъ за затылкомъ, помолчалъ и выговорилъ:
— A по его глупости, матушка, дуракъ онъ — вотъ что. Да и денегъ Фридриховскихъ у него куры не клюютъ. Надо полагать, что это все ради нашего новаго трактата. Вѣдь на дняхъ трактатецъ государь подмахнетъ. Ну, вотъ Гольцъ въ горячее-то время и одариваетъ всѣхъ; все боится, а ну-ка я, либо принцъ, либо вотъ ты, остановимъ государя, отсовѣтуемъ. Знаетъ онъ, что государь — человѣкъ добрый, слабодушный, если кто здорово привяжется да начнетъ пугать да стращать, такъ живо и отговоритъ. Вотъ, на мой толкъ, барону и пришло на умъ: ну, какъ Романовну другой кто задаритъ, да она отговаривать учнетъ, дай лучше я забѣгу да поднесу ей что-нибудь. Да и кто его знаетъ еще…. Самъ, вѣроятно, наживетъ на букетѣ.
