— Достойно проиграть, — закончила за него Августа.
— Достоинство проигрыша, — сказал генерал Толстой, — зачастую оборачивается тем самым легендарным количеством, переходящим в качество.
…Генерала Толстого не было на службе — ни в кабинете, ни на загадочном «а ля 1949 год» банном этаже на Лубянке. Регистрирующий звонки помощник, как автоответчик, сообщал, что генерал заболел. Августа пыталась связаться с ним по пейджеру, спутниковому и сотовому телефонам — генерал Толстой молчал как рыба.
У Августы даже мелькнула мысль, а не решил ли он часом поиграть с ней в прятки? Но это было невозможно. Во всяком случае, до того момента, как генерал пожертвует последними козырями.
Августа поняла, что этот момент предельно близок — в половине первого ночи в вагоне метро между станциями «Лубянка» и «Чистые пруды».
Она вдруг обнаружила, что не заметила, как оказалась в метро, и сейчас не знает, куда едет.
После смерти Епифании она почти ни с кем не общалась. Люди как-то перестали ее интересовать. Августе стало казаться, что она все о них знает. В отличие от генерала Толстого Августа формулировала неразрешимое противоречие человеческой цивилизации гораздо проще, а главное однозначнее. К исходу XX века люди начали откровенно тяготиться основным доказательством существования Господа Бога, а именно наличием у себя бессмертной души. Для огромного числа людей душа превратилась в обузу и помеху. Каждый человек имел свою контрольную цену, то есть потенциальную склонность (при уплате затребованной цены) к превращению в собственную противоположность. И каждый человек имел свою контрольную слабость (что-то вроде компьютерного пароля для засекреченных файлов), используя которую, человека можно было довольно быстро превратить в ту же собственную противоположность, то есть в исполняющее чужую волю ничто. Принцип контрольной цены и контрольной слабости распространялся на целые народы и государства.
На первый взгляд цена и слабость казались сообщающимися сосудами, но это было не так. Между ценой и слабостью отдельного ли человека, целого ли государства существовала мистическая взаимосвязь, просчитать которую было почти невозможно, используя линейный (скажем, геометрию Евклида) метод. Четыре стороны квадрата тут не были равны, а треугольники с одинаковыми углами отнюдь не подобны. Для исчисления мистической взаимосвязи следовало использовать иной метод, в основе которого лежало провоцируемое (искусственно, насильно исторгаемое из души) прозрение. Что, как известно, являлось вопиющим (как расщепление ядра во имя создания атомной бомбы) использованием скрытых до поры возможностей человеческой души для целей, лежащих вне очерченного Господом, по крайней мере для ее земного срока. Умение выводить формулу взаимосвязи между ценой и слабостью, таким образом, сообщало власть над миром, и речь для научившегося этой науке отныне могла идти только о масштабах власти.
Для Августы не составляло труда определить контрольную цену существа, называвшего себя в XX веке генералом госбезопасности Толстым.
Власть над миром.
Точнее, несмирение перед предначертанием, отмена предначертания, что, в сущности, даже выше, чем просто власть над миром. Цена генерала Толстого — власть над сотворением мира.
Гораздо сложнее было определить контрольную слабость генерала Толстого. Для этого как минимум следовало знать наверняка, что представляет из себя генерал Толстой в действительности. Шкала сего градусника была неохватна даже мысленным взором. Где-то на нижних делениях значилось — рядовой бес из параллельного мира. На высших — осколок, частица (наместник?) Высшего Разума Вселенной.
На перегоне «Чистые пруды» — «Красные Ворота» Августа наконец вспомнила, куда она едет. Она ехала в Сокольники на одну из служебных квартир, записанных за генералом Толстым. Это была очень большая и хорошо оборудованная квартира на последнем этаже высотного дома. Еще одна похожая — тоже на последнем этаже небоскреба — квартира была у генерала Толстого в доме на Котельнической набережной. И еще одна — опять на последнем этаже! — на Красной Пресне. Там же на крыше была размечена площадка и выгорожен небольшой ангар для вертолета, на котором генерал Толстой частенько летал вместе с Августой над ночной Москвой. Служебный кабинет генерала Толстого на Лубянке тоже находился на последнем этаже. И только тайный банный этаж был точно не на последнем этаже, но зато там были особенные — смотрящие в одно лишь небо и никуда более — окна.
Августа вдруг поняла, где надо искать генерала Толстого. Все было гениально просто. Стремление к последним этажам, к небу выдавало в нем желание быть птицей. Самое сильное и сложное чувство (Августа не знала: ненависть это, зависть, а может, ревность?) генерал Толстой испытывал к своему аналогу в земном мире — генералу Илларионову, единственно из чувства соперничества с которым (Августа более в этом не сомневалась) он оставил когда-то ее в живых.
Контрольная слабость генерала Толстого заключалась в том, что он был барсуком, енотом, крысой — стопроцентно земляным, норным животным.
Но он мечтал быть птицей.
Квартиры на последних этажах небоскребов были желаемым, которое он выдавал за действительное.
Настоящие его квартиры (норы) находились под землей, скорее всего, точно по перпендикуляру под его небесными квартирами.
Августа вышла на станции «Сокольники».
T
Майор Пухов приехал в Шереметьево-2 примерно за пятнадцать минут до приземления «Боинга-747» из Аммана. В позаимствованном из гардероба Гелисхана светлом плаще с большими карманами (редкий знатный гулиец обходился без такого), в низко надвинутой шляпе, из-под которой были видны одни лишь черные с проседью усы, в затемненных (обнаруженных в машине у Нура) очках майор Пухов поднялся в буфет выпить чашку кофе, а заодно посмотреть сверху на зал ожидания.
У шейха Али (людей, сопровождающих шейха Али), несомненно, имелась фотография Нура. Майор Пухов сейчас был вылитый Hyp. В принципе, каждый второй гулиец был вылитый Hyp. Древние законы запрещали гулийцам жениться на женщинах других национальностей. В результате родственных браков представители главных гулийских кланов были похожи друг на друга как братья. Воюющие в Гулистане русские солдаты различали кланы по цвету волос. Были гулийцы «черные», «светлые» и «рыжие». Hyp принадлежал к «черным» гулийцам.
Рейсы из Шереметьево-2, как правило, отправлялись без больших задержек (не так как из Домодедова или Быкова), однако зал ожидания был полон спящих в креслах людей.
В последнее время в России случалось по несколько выборов в год, и перед каждыми выборами журналисты делали репортажи из Шереметьева-2. В международном аэропорту почему-то всегда царило полнейшее спокойствие. Пойманным для интервью пассажирам было плевать на очередные выборы — многие о них и не знали. Это озадачивало и раздражало кормящуюся с предвыборных страстей журналистскую рать, потому что в перспективе означало потерю кормления. Все чаще майору Пухову приходила в голову мысль, что выборы как раз и проводятся для журналистов, социологов, специалистов по рекламе, организаторов предвыборных «штабов» и прочей сволочи, не находящей себе применения в периоды обыденного трудового существования.
Вот уже несколько лет майор Пухов без крайней на то необходимости не смотрел телевизор и не читал газет.
Российская пресса боготворила ненавидящих Россию гулийцев, называла мнимо покойного генерала Сака «гулийским Юлием Цезарем». Интересно, подумал майор Пухов, закроет Юлий Цезарь, после того как возьмет Кремль (войдет в Рим), Шереметьево-2 или нет?
В общем-то генералу Саку незачем было закрывать Шереметьево-2. Докучавшие ему в Гулистане российские генералы рванут из страны с военных аэродромов. Гражданский же российский истеблишмент легко признает власть чудесным образом воскресшего генерала Сака.
— Сделай доброе дело, сынок, — помнится, сказал майору Пухову семь лет назад генерал Толстой, — верни в Россию славного парня — единственного советского генерала, воспротивившегося развалу Союза. Передай письмишко.
— Где славный парень? — спросил Пухов. — Все еще в Вильнюсе?
— Чуть дальше, — усмехнулся генерал Толстой, — в Диснейленде.
— Что он там делает? — удивился майор.
— Насколько мне известно, — ответил генерал Толстой, — занят на обслуживании какого-то водного аттракциона. Получает, кажется, полторы тысячи долларов в месяц.
— Не много, — заметил майор, — но все же больше, чем российский министр обороны. Что мне ему сказать?
— Скажи ему, сынок, — вздохнул генерал Толстой, — что без него России не быть великой.
— А с ним, значит, быть? — уточнил Пухов.
— Увы, сынок, — вздохнул генерал Толстой, — такова русская планида: когда Россией управляют русские, они ее губят, приводят в упадок; когда нацмены — Россия поднимается до немыслимых высот. Хотя людишкам, конечно, приходится туго…
