Щеки Меланьи вспыхнули, а свекор поучает:
– Несу свой крест при тайной крепости веры, и твой верх будет. И я в том пособлю.
У невестушки захолонуло сердце:
– Грех-то, грех-то, тятенька!
– Не грех, а святость, коль по верованию. И сказано в Писании: «Аще дщерь твоя в руце твоей, паки чадо неразумное. И мучь ее, и плачь. Не сделай беды в едипоправстве веры, да не погибнешь зле».
Изо всего сказанного Меланья уразумела одно: «Не суперечь, дщерь господня, повинуйся!..»
– Сон ноне мне привиделся, – продолжал свекор. – Касаемый нашей жизни. Матушку давно в таком светлом сиянии не видывал. Царствие ей небесное! Реченье вела. Вещий сон!..
Черные ресницы Меланьи дрогнули, как крылышки мотылька, и вспорхнули вверх.
– И ты была там.
– Где?
– В том видении, какое мне привиделось средь ночи. Матушка говорит: «Иди сюда, Прокопий». И я подошел. Иду, как Спаситель, по морю и ног не замочил. Подала мне матушка твою руку – мяконькую, белую и теплую. Говорит: «Иди с ней и радей в святости. Радость великая будет. Даст тебе господь внука. И тот внук, как твердь белокаменная, в праведную веру войдет».
Меланья – ни жива ни мертва. Ноги и руки точно жидким огнем налились. А голос Прокопия Веденеевича умиротворенно журчит, обволакивает, как дымом:
– И тут явилась ты, паки Ева, когда ее господь создал из ребра Адамова. И тело твое прислонилось ко груди моей, а со стороны голос слышу: «Возьми ее, Прокопий, она – твоя рабица». И руки твои, яко крылья птицы, легли на плечи мои. И нету силы убежать от тебя. Кипенье прошло по жилам, и стал я парнем вроде. «Господи, благослови!» – сказал я, и ты взяла меня к себе. Очнулся я прозренный и вижу: свершилась воля твоя, господи!..
Прокопий Веденеевич перекрестился.
– Богородица пречистая! – отозвалась Меланья, едва переводя дух.
А голос Прокопия Веденеевича вопрошает:
– Аль тебе такой сон не привиделся?
– Н-нет. Грех-то, грех какой!
– То не грех, а благодать, коли по воле святого духа свершилось. И ты не суперечь тому. Беду накличешь.
– Филя-то, Филя-то как?
– За божье пред богом в ответе.
В карих расширенных глазах Меланьи и страх, и смятение духа. «Можно ли так поступить по истинной вере? – спрашивает себя Меланья и тут же гонит сомненье: – Знать, тятеньке ведомо, как должно».
– Про сон-то – правда, тятя?
– Христос с тобой! Истинно так свершилось, как сказал. И сон и явь. И матушку зрил, как вот тебя сейчас. И ты явилась пред глазами моими голая, паки Ева.
– Свят, свят. К добру ли?
– Родительница к лихости не явится. Потому как я сын ее; плоть и кровь – едины.
– Господи, хоть бы к добру! – скрестила руки на груди Меланья, не в силах подняться с лагушки. – Я вить во всем повинна, тятенька. Сами видите. Только чтоб по вере, как в Писании.
– Истинно так! – поддакнул Прожигай Веденеевич. – Вот приедем домой, радеть будем, и я прочитаю тебе откровение Моисеево про дочерей Лота, как они проживали в пещере, когда господь бог покарал нечестивых содомцев. И сказала старшая дочь младшей: «Отец наш стар, и нету человека, который бы спал с нами». Тогда они напоили отца вином, и каждая спала с родителем. Смыслишь то? И сделались обе дочери Лотовы беременны от отца свово. И родила старшая дочь сына, и нарекла ему имя Моава, што значает: «от отца моево»…
– Ой! – всплеснула ладошками Меланья. – Ужли правда?
– Окстись! Про божье Писание толкую, а ты экое слово кинула.
– Прости, тятенька. Да ведь отец-то, отец-то!
– И што? Для бога мы все, как есть, дети. Веровать надо. Без пререкания и оглядки.
– Верую, батюшка, – потупилась Меланья.
– Оборони бог суперечить создателю. Кару накличешь. И на себя, и на плод свой. Помолимся, чтоб дух очистить пред господним небом.
Стали на колени рядышком и, глядя на восток, долго молились на небо, сплошь ватянутое волглыми тучами.
Приобщившись к богу, Меланья пошла в стан за дочерью.
Чайник вскипел и брызнул через крышку на огонь. Прокопий Веденеевич снял чайник с крючка, сходил в стан, разбудил там худенькую няню Анютку и вынес продукты.
Меланья присела возле огня и дала грудь дочери. Прокопий Веденеевич опять укрыл ее плечи теплой шалью я все смотрел, как тыкалась мордочкой в грудь матери смуглявая внучка.
– Ишь как сосет! Старательная. Вся в тебя удалась, слава Христе. Кабы выросла такая же работящая и кроткая, как ты.
У Меланьи от такой хвалы лицо посветлело.
– Все мои капли собрала.
– Хоть бы не переняла Филину сонность. Оборони бог!
– В меня, в меня будет.
– Дай бог. Наелась, поди? Дай мне, повожусь, а ты снедь собирай.
Впервые за все замужество Меланье вздохнулось легче. Свекор – свирепый и жестокий человек, от взгляда которого у Меланьи леденело сердце, заговорил вдруг с ней с таким вниманием и сердечностью. И даже внучку взял на руки. «Хоть бы к добру, не к худу перемена такая», – думала Меланья, раскладывая на рушник хлеб, чеснок и свежую огородину – пупырчатые огурцы, зеленый лук с головками и каждому по одной репе и по три морковки, до чего особенно охоч был свекор. Из корзины достала кринку сметаны и вяленое сохатиное мясо прошлогоднего убоя.
– Ишь как супится! – забавляется с внучкой Прокопий Веденеевич. Сунул в крошечный ротик внучки палец и удивился: – Ужли зубы режутся?
– Два зубика прорезалось.
– Экая ранняя да зубатая. На зубок-то надо бы гостинца купить. Погоди ужо, завтре будем дома – сбегаю в лавку к Юскову. И тебе куплю на платье и на сарафан. Выряжу на погляд всей деревне. Кашемировую шаль куплю.
– Ой, што вы, тятя!
– Ничаво, жить будем. Погоди ужо.
– Кабы Филя так-то.
– У Фили в кармане волки выли, да и те в лес убежали. Я хозяин в доме. Прислон ко мне держи.
– Я и так, тятенька…
– Жалеть буду. Потому в первородном виде явилась ты ко мне ноне из рук матушки, со мной и быть тебе. Филина статья у скрытников. Елистрах приобщит, должно.
Помолились и начали трапезу.
– А ты ешь, ешь, Меланья, – потчевал Прокопий Веденеевич, точно Меланья явилась к нему в гости. – Сметану-то не жалей. И мясцо.
– Маловытная я.
– Пересиливай нутро. Ешь побольше, станешь потолще.
– Ох, кабы мне пополнеть, как матушка.
– Окстись! Не поминай паскудницу рябиновку. Она завсегда была тельна, как корова стельна, а так и не разродилась добрым плодом. Как за сорок перевалило, так и утроба салом заплыла. Все от нечистой силы.
Сахарной осыпью серебрились жнивье и отава по меже, когда Меланья со свекром вышли с серпами дожинать рожь.
Белесым пологом навис туман над ржаными суслонами по взгорью, а в низине, в логу, он лежал, как перина в серой наволочке, и пенился. Вершины кудрявых берез торчали из перины, как золотые веники. Солнце проглядывало сквозь морок, и лучи его цедились на землю красные, будто кровь.
Не разгибая спины, Меланья шла и шла по своей загонке с серпом, оставляя на жнивье толстые, туго стянутые свяслами ржаные снопы.
К вечеру дожали полосу, и Прокопий Веденеевич сплел в углу на восток «отжинную бороду», а Меланья потянула ее за колосья обеими руками, приговаривая:
– Тяну, тяну ржаную бороду! Отдай мне припек и солод. Оставь себе окалину, окалину, окалину!
– Расти, расти, борода, – вторил Прокопий Веденеевич. – Расти, разрастайся, новым хлебом наряжайся. Придем к тебе с серпами, сожнем тебя с песнями.
Оставив «ржаную бороду» в покое, присели возле суслона передохнуть. Кругом по взгорью белеют заплатами пашни сельчан, утыканные суслонами. Кое-где видны несжатые полосы – мучение многодетных солдаток. По оврагу темнели заросли лиственного леса, прихваченные первыми заморозками. Прямо над головой летел косяк курлыкающих журавлей. Еще выше – длинная лента гогочущих гусей.
– Притомилась?
– Нисколечко.
– Проворная. Загляденье, как жнешь. – С мальства жну.
– А я вот про жизню подумал. Есть ли ей начало и конец? Неведомо. Смутность в миру великая, а твердости нету: что, к чему? Вот сицилисты объявились. И без бога, и без царя. Сами по себе. Жизню помышляют перевернуть, а к чему? Старая крепость самая верная, ее бы надо крепить. А сила где? Нету!
Меланья молчит, слушает. Подобные рассуждения не трогают ее, как далекие горы…
– К обеду завтре управимся с кладью ржи, и домой. В баньке попаримся.
Помолчали.
– Ноне в зиму рысаков попробую объездить. Ямщину гонять буду в город. И ты со мной съездишь.
– Правда? Ой, как хочу посмотреть город! Большой, одначе?
