всемогущества назначив себя домработницей собственной дочери, в надежде, что та постепенно привыкнет к ее присутствию, как в одно мгновение стала не только бесполезной и ненужной, но превратилась в обузу.
В самом деле, зачем было кидаться искать Альму, вместо того чтобы ждать ее здесь, встречать, кормить и укладывать спать, и так день за днем, медленно возвращать ее себе, терпеливо и неотступно: независимо от того, где была ее девочка и чем занималась, дома ее ждет мама и сытный ужин. Хотя на самом деле этот план по-настоящему стал понятен Ирис только после того, как она врезалась в тротуар. А теперь придется возвращаться домой и оставаться там, пока ей самой не перестанет требоваться помощь. Даже если все кости целы, двигаться ей будет непросто. Совершенно ясно, что она не сможет ни убирать, ни готовить, и ее присутствие в этой квартире, в этом городе лишается всякого смысла. С нарастающим раздражением Ирис замотала головой, как раз когда Саша подошел к ней с миской и пакетиком ваты.
– Нужно продезинфицировать раны, – объяснил он, наклонившись над ее коленом, и осторожно провел по нему намыленной ваткой, протер ссадину на ладони, как выяснилось, тоже поверхностную, и снова проверил подвижность пальцев. – Может быть, это просто сильный ушиб, – сказал он. – Я бы все-таки сделал перевязки, это облегчит боль на ночь, а завтра мы сходим провериться. Есть здесь бинт?
Альма покачала головой. При виде ран на ее красивом, густо накрашенном лице проступило выражение ужаса.
– Неважно, в армии мы справлялись и без бинтов, – заметил Саша. – У вас есть какая-нибудь ненужная одежда?
Порывшись в шкафу, Альма неохотно протянула ему черную трикотажную футболку – униформу своего рабства. Ирис смотрела, словно загипнотизированная, как Саша разрывает ее на полоски своими огромными ручищами. Неужели это траурное разрывание одежд?[30] Она увидела как наяву разорванную рубашку Эйтана, разодранную снизу доверху, так что его грудь обнажилась, когда он рухнул на колени перед холмиком земли и надрывно зарыдал: «Вернись ко мне!» Однако теперь это разрывание сулило надежду. Ирис вдруг обнаружила, что шепчет молитву: «Дай, Господи, чтобы она так же оторвалась от него, дай, Господи, чтобы она так же оторвалась от него, амен, сэла!»[31]
Как мечтала я удержать тебя при себе, чтобы тебе не было так больно, хотелось ей сказать Альме, пока он оборачивал ее запястье черной полоской ткани, складывал пальцы вместе, плотно забинтовывал руку и закреплял поддерживающую повязку на шее.
Альма усмехнулось, глядя на него:
– Ужасно смешно, когда все черное! Она похожа на госпожу, только хлыста не хватает!
Саша с удовлетворением оглядел Ирис и тоже усмехнулся:
– Да, прикольно.
Ирис понравилось, как он держит дистанцию с Альмой: едва возник намек на какую-то близость, как он заявил:
– Ладно, я потопал. Позвоните мне утром, Ирис.
И вышел, даже не взглянув на Альму. Такой огромный, что без него комната вдруг стала небывало просторной.
– Кто это? Где ты его подцепила? – не сдержала любопытства Альма.
– Мой бывший ученик, случайно увиделись на улице, – отвечает Ирис, надеясь, что расплывчатая формулировка позволяет свободно трактовать последовательность событий: например, что они увиделись уже после того, как она упала. Но дочь настаивала на точности:
– Так это ты его к нам подослала? – Она облокотилась о дверной косяк в своем мини с открытой спиной, сверля мать сильно подведенными черными глазами.
Ирис попыталась увильнуть:
– У тебя нет обезболивающего?
– Нет, у меня нет обезболивающего, – враждебно ответила она, постепенно повышая голос. – С какой стати мне держать тут обезболивающее? Я что, знала, что ты приедешь? Знала, что свалишься? Почему ты не могла быть поосторожнее?!
Ирис молча проглотила эти мучительные слова.
– Зачем на меня так набрасываться? – только и спросила она.
– Я на тебя набросилась?! – закричала Альма. – Это ты на меня набросилась! Кто просил тебя ни с того ни с сего поселяться у меня дома?! Почему ты за собой не следишь? Я видеть тебя не могу со всеми этими бинтами!
– Я тебя прекрасно понимаю, – ответила Ирис, стараясь не выдать обиды и унижения. – Тебе не придется меня видеть, я попрошу папу приехать завтра и отвезти меня домой.
К ее изумлению, дочь затопала ногами и вдруг, опустившись на край кровати, разразилась рыданиями, уронив голову в ладони и вздрагивая голой спиной:
– Конечно, это прекрасный предлог сбежать отсюда! Для того тебе они и нужны, твои травмы! Чтобы сбежать от нас!
Ошеломленная Ирис молчала, она не помнила, чтобы дочь заходилась в таком плаче с тех пор, как вышла из возраста младенческих истерик.
– Альма, чего ты хочешь? – наконец спросила она. – Пожалуйста, помоги мне помочь тебе!
Но дочь продолжала вопить:
– Мне не нужна твоя помощь, у меня есть другие люди, которые мне помогают, у меня есть учитель, который учит меня жить! Ты была права: я впустую растратила свою жизнь перед телевизором! Ты всегда права, но тебе нечего было мне предложить взамен, а ему – есть!
– Успокойся, Альма. – Ирис мучительно подбирала слова. – Ты почти не спала эту ночь. Пойди поешь чего-нибудь и ложись спать. Завтра поговорим, хорошо?
Дочь вскочила на ноги.
– Завтра меня здесь не будет! – заорала она, стоя перед Ирис.
Краска струилась с ее глаз кривыми черными ручьями, и казалось, ее лицо покрывается трещинами.
– Я ухожу отсюда! Я не могу видеть, как ты снова лежишь вот так! Почему ты не смотришь, куда идешь?! Я возвращаюсь на работу, у меня смена вообще еще не кончилась!
Ирис попыталась привстать, ухватить ее за руку.
– Нет, ты не пойдешь! – сказала она самым властным голосом, каким могла.
Но дочь сбросила ее руку. Надо успеть добраться, закрыть ее своим телом, но как? Ведь она не может даже стоять. Чудовищные жернова боли, казалось, стирают ее в порошок.
– Альма, не уходи! Ты нужна мне здесь, я не могу оставаться одна! – взмолилась она со слезами на глазах.
– Что тебе нужно? – с подозрением спросила дочь и сделала несколько недоверчивых шагов обратно.
Ирис старалась не смотреть ей в глаза. Обе тяжело дышали.
– Может быть, у меня в сумке осталось обезболивающее, – сказала Ирис, – поищи, пожалуйста.
Перерыв сумку, Альма протянула матери несколько затерявшихся на дне таблеток. В детстве ей нравилось искать в маминой сумочке сюрпризы: жевательные резинки, конфеты, новую помаду. Они с Омером чуть не дрались за право покопаться в ее сумочке, оставляя ее после себя разворошенной и липкой. Но сейчас дочь бросила сумку посреди комнаты, потому что в ее собственной сумочке зазвонил телефон. Она закрылась в комнате Нонны, и оттуда доносился
