— Да кто ее знает, — улыбнулся Миша. Мы сели рядом на короткий кухонный диванчик. — Я лично считаю, что Алле Александровне дети были противопоказаны по определению, как назначение врача. Причем хирурга. В этом нет никакой патологии: кто-то любит детей, кто-то врет, что любит. Уточняю: обманывает самого себя, в первую очередь. Она любила тебя по-своему, чем нашлось внутри, тем и обходилась. Просто она такая была, царствие ей небесное.
— А ты думаешь, что она там? — я изумленно уставилась на Мишу. Присовокуплять известную формулу к поминанию моей Али мне в голову не приходило. Никогда.
— Уверен. Только за одно то, что она, эта глубочайшая эгоистка и красивейшая женщина, нашла свободную минутку сначала зачать, а потом родить тебя, ей уготовано было царствие небесное. И потом: Господь — мужчина, он пропустить такую женщину не мог, — рассмеялся естественно-научный диссертант.
— Ты издеваешься, — я ткнула кулаком в его в худое плечо. Избытком массы мой друг не страдал никогда. Ни мышечной, ни жировой. К науке, которую он представлял с момента рождения, такие излишества отношения не имели. — Ты в бога не веришь.
— Рано еще, — усмехнулся Гринберг. Перестал меня обнимать и пошел к плите. Поставил чайник на огонь. — Мне только тридцать два года, а в моем роду эту тему развивают где-то после шестидесяти. Иногда вплоть до новгородских скитов. Я не смеюсь над тобой, Лолочка. Известный факт: всякий человек справляется с детским горем двумя путями. Кто-то идет в бессознанке той же дорогой, что и обидчик, вымещая зло и боль на подходящих случаю несчастных. Другой ¬ в строго противоположном направлении, любя и спасая сирых, забытых и оставленных в беде. Младенцев, котят, собачек. Ты сама знаешь лучше меня про все это. Некоторые пытаются изобрести третий вариант: зависнуть и не делать ничего. Это мало у кого получается. Я лично не знаком пока с таким выжившим персонажем. Но вероятность такая есть, ты снова здесь в теме конкретней, чем я. Всякий любит в силу своих способностей. Чай?
— Чай, — я повторила эхом последнее слово. — Ты считаешь, что любовь — это талант?
— Если опустить химию и физику процесса, то да, считаю, — Миша заварил чай в пузатом литровом фарфоре. Вынул из буфета рафинад в бумажной красной коробке и печенье. Шакер-чурек. Всегда был неравнодушен к востоку. — Я абсолютно уверен, что это проявление человеческой натуры дается не всем и не в равной степени. Как музыкальный слух, к примеру. А дальше все, как доктор прописал: талант нужно развивать, удобрять и репетировать, как любое другое дарование. Работать. Почему спрашиваешь? Мечтаешь о лаврах матери Терезы?
— А душа? — я наплевала на последний насмешливый пассаж. Забыла реветь давно. Слезы высохли и заткнулись.
— Про это ничего не знаю, — засмеялся Мишка громко. Давно сдерживался, позитивист не дострелянный. Накидал сладких рафинадов в мою чашку. Пододвинул поближе круглые, толстые печенюхи, щедро посыпанные сахарной пудрой. — Про душу ничего не знаю. Это не ко мне, сори. Это к Гоголю, Николаю Васильевичу.
Глава 37. Праздник перемены дат
— Ты все внесла в список? — спросил Мишка, появляясь на пороге с гирляндой в руках. Судя по растрескавшейся изоляции, было это чудо старше меня минимум вдвое.
— Да, — я погасила вспышку раздражения. Чертовы гормоны.
Я подошла к Мише и невольно провела носом по его волосам. Пахло расплавленным оловом, канифолью, старыми французскими духами и мужчиной. Мужским потом. Но не сильно. Так еле-еле.
— Я хотел сначала заказать елку в интернете, но потом подумал, что это как-то глупо. Мы с Киром сами пойдем на елочный базар. Зачем ты меня нюхаешь? — он осторожно меня обнял. Мой округлившийся живот разделял нас пока не слишком уверенно. Прошептал тихо: — только скажи, Лолочка. Это только дружеский секс, никакой любви. Не мучайся. Я ведь все понимаю. Я правильно пойму…
— Нет. Я дала себе слово. Не стоит открывать этот ящик Пандоры. Это все испортит. Я справлюсь, — я улыбнулась и ушла из его рук. — Проверяй свой список.
Я протянула Мишке планшет и ушла в прихожую одеваться. Если бы он знал, сколько раз ночью я подходила к его дверям, сгорая в чертовом аду похоти. Удирала на цыпочках в кухню и пила жадно холодную воду. Я запретила себе. Никакой блядский зверь в моей крови не изгадит наши безоблачные отношения. Как же все-таки хорошо, что спит мой лучший друг крепко.
— Давай купим салаты в кулинарии на Проспекте, а? Торт Наполеон там же. И пюре, — я ныла. Сидела на короткой банкетке у дверей. Смотрела, как Мишка, опустившись на одно колено, застегивает молнии на моих ботильонах. Я сама способна застегнуть сапоги женскому батальону, если нужно. Но спорить с доцентом и без трех минут доктором было делом бессмысленным.
— Ладно — неожиданно согласился будущий академик. — но пюре мы сделаем сами. За окорок я отвечаю лично.
— Ура! Кричали женщины ура и в воздух чепчики бросали! — я рассмеялась, подкинула вверх меховую ушанку. Та благородно повисла на крюке вешалки.
— Лола! Не считай меня идиотом! У меня рейтинг в списке планетарных физиков во втором десятке. Надевай ушанку. Сегодня мороз на улице, — Мишка серьезно взял шапку и натянул на меня по самые уши. Завязал тесемки под подбородком.
— Трындец. Блокадная красавица, — сказала я своему отражению в зеркале.
— Не смей так шутить! Наши прабабки лежат на Пискаревке рядом, — Мишка вытолкал меня за дверь.
— Они бы меня поняли, — пробормотала я. Действительно интересно, красили ли губы двадцатилетние подружки-зенитчицы, уходя защищать ледяное небо Города в декабре сорок второго? Судя по смеющейся фотографии, да.
Минус три на улице. Я бросила дурацкую шапку в багажник и села за руль.
Дизель старого, еще от предыдущего академика, мерседеса мерно подстукивал в пределах нормы, прогреваясь. Я мечтала закурить. И. да! Я сплю одна с октября. Я такая. Для меня это важно. Воздержание портит характер мне и жизнь окружающим. С сигаретами все просто. Зажег, затянулся раз и выбросил. Не хочется больше. Даже противно. Руки сразу хочется вымыть с мылом и зубы почистить. Вот с сексом у меня полная засада. На прохожих скоро бросаться начну.
С неба мирно падал снег. Снежок. Укрывал асфальт в классическом дизайне кануна Нового года. Дверь парадной отворилась. Вышел Билл, ведя степенно на коротком поводке Мишку. Выскочила Пепка, таща на длинной рулетке Кирюшу. Ризен молчал. Такса сообщила всем домам кругом, как это здорово и весело быть собакой и гулять в такую прекрасную погоду. Наш двор не проходной. Элита жизни окопалась здесь еще с советских времен. И не слишком изменила состав. Четырехметровые кованые ворота на проспект имели правильный замок, отсекая поползновения. Посторонние здесь не шлялись никогда. Миша огляделся в поисках несуществующих прохожих и отщелкнул карабин. Черный пес стремительно сделал широкий круг по двору, перемахивая небрежно лавки и низкие заборчики. Билл откровенно наслаждался движением. Холодом. Снегом, свободой. Это он умел всегда. Пепа орала скандально на струне поводка, дергалась в кирюшиных ручках, как сумасшедшая. Мечтала лететь следом. Но нет. Эта рыжая барышня слишком непредсказуема. Чужие пятки и голени вечно возбуждают ее на преступление. Биллу никто не нужен в мире людей, кроме его любимых. Пока его личные человеки в безопасности, он самое мирное животное на земле. Интересно, на елочный базар они собрались двигать в полном составе? Набегавшись, большой Билл вернулся к своим. Сам подставил шею под замок. Четыре самых дорогих мне существа скрылись в низкой арке. За елочкой пошли.
Я не стала даже заглядывать в мишкин список продуктов. Где я, а где салаты? Заехала в пару мест и решила все вплоть до пресловутого пюре. Жирный, хрустящий наполеон глядел предано сквозь прозрачный пластик упаковки. Остался только алкоголь. Не смешно. Все мы пятеро — непьющие по определению. Если только поставить бутылку баварского пива немецким породам моих собак.
