Сначала это было похоже на то, как будто в плоти моей защитницы снуют туда-сюда мелкие горошины, и чем ближе они подбирались к коже, тем становились заметнее, но не увеличиваясь в размерах, а… Начиная светиться. Этакой едва уловимой синевой. В первые минуты свечение выглядело совсем слабеньким, но с каждым вдохом набирало силу, пока в конце концов лежащее тело полностью не оказалось окутано мутным мерцанием. Мне почему-то подумалось, что этот туман следует разогнать, и, вторя моим мыслям, крошечные искорки вдруг взвились в воздух, сливаясь в единый сияющий шарик. Небольшой, с кулак. Наверное, так могли бы выглядеть звёзды, если бы удалось подобраться к ним чуть поближе. Правда, вряд ли в мире найдётся хоть одна звезда, которая будет биться, как человеческое сердце.
А шарик именно бился. Сжимался, и тогда сияние начинало нестерпимо резать глаза. Расширялся, и тогда казалось, сквозь него можно ясно рассмотреть каждую чёрточку лица худышки, как и я, зачарованно глядящей прямо в синий огонь.
Раз. Другой. Третий. Всё быстрее и быстрее. Меня бы такой пульс убил, а шарику, похоже, становилось всё лучше. И в какое-то мгновение он, вспыхнув особенно ярко и почти затопив своим сиянием комнату, ринулся к плоской, как доски стола, груди Сосуда.
Коснулся.
Разлился синевой по коже.
Впитался, как вода впитывается в песок.
Осветил плоть изнутри.
Погас. А из тела Ньяны через надрезы, нанесённые тонким лезвием ножа, вдруг начал выступать гной: другого слова я не смог бы подобрать, даже если бы захотел.
Не белый, не жёлтый и не синий, подобно тому, что я видел на теле прибоженного, а похожий на перламутровую внутренность раковины. Переливающийся всеми цветами радуги, немного пузырящийся и наполнивший комнату странноватым запахом. Не противным или раздражающим, а скорее напоминающим то, чем пахнет воздух после грозы. Но главное, вместе с тем как густая жидкость покидала тело моей защитницы, менялось и само тело. Медленно уменьшалось в размерах, словно сдуваясь, как проколотый рыбий пузырь. И мне, пожалуй, больше не нужны были объяснения, почему тот сереброзвенник, что определил Ньяну на службу, велел ей набрать как можно больший вес…
На всё про всё понадобилось не более минуты. И вместе с исчезнувшим сиянием потух и взгляд худышки. Правда, чтобы тут же загореться снова.
На третьем повторении одной и той же картины мне стало даже скучно, и я перестал считать синие шарики. Зато когда веки чистильщицы дрогнули, а губы, своим цветом теперь напоминавшие синие бока шариков, выдавили: «Всё, чисто», стало понятно, сколько сил было потрачено. Бритоголовая уронила руки, да, именно уронила, а не опустила, и оперлась о край стола, потому что кресел, стульев или лавок в комнате не было, а ноги, судя по всему, плоховато держали свою хозяйку. Худышка осталась стоять истуканом, прежним бессмысленным взглядом уставившись в стену. Ньяна, ни разу за время проведения чистки не шелохнувшаяся, лежала всё так же неподвижно, но, как мне почудилось, задышала ровнее и глубже.
— Получилось?
Мой вопрос прозвучал глупо, но я должен был убедиться. Или хотя бы услышать успокоительную ложь.
— Да.
— Она скоро проснётся?
Чистильщица посмотрела на Ньяну, формами теперь, весьма похожую на худосочный Сосуд.
— Через несколько часов. Ей понадобится отдых. И тщательный уход.
Который можно наладить только в Блаженном Доле. Что же, значит, пора собираться в обратный путь. Или…
Нет. Я же приехал в Литто не только затем, чтобы освободить защитницу от службы.
— Вы пока присмотрите за ней? Мне нужно уладить одно дело. Всего несколько минут.
— Присмотрю, — тяжело выдохнула бритоголовая, — Хотя мне и самой сейчас присмотр не помешал бы.
Коротышка обнаружился в коридоре прямо у двери, что не могло меня не обрадовать, потому что бродить по Наблюдательному дому в безрезультатных поисках почему-то не хотелось.
— Как мне найти Сиенн Нодо со-Тавиар? От её имени пришло прошение на прибытие в Блаженный Дол, а сама она должна ожидать где-то здесь.
Лоб сереброзвенника покрылся было задумчивыми складками, но тут же разгладился.
— Просители, говорите? Да тут они, прямо при доме, в гостевых комнатах проживать изволят. Дело-то дарственное, а не от скуки заведённое, вот нам высочайшим распоряжением и предписано в случае возникновения надобности…
— И где эти гостевые находятся? — спросил я, обрывая поток совершенно ненужных мне и неуместных сейчас сведений.
— В правом крыле. Вы как до самой первой развилки дойдёте, направо поверните. Только направо, как если бы через главный вход только что вошли!
Последнее указание он кричал уже в мою удаляющуюся спину. И кричал не зря: добравшись до искомого места, я чуть было не перепутал «лево» и «право».
В столичном Наблюдательном доме мне не припоминалось никаких комнат, предназначенных для просителей. Хотя если принять во внимание размеры и статус Литто, как небольшого, затерянного в провинции городка, в котором и гостевых домов может толком не быть, а вот людей, нуждающихся в обращении к дарственным службам, наоборот, предостаточно… Интересно только, из чьей казны платится за содержание этих комнат, потому что само по себе прошение каждый житель Дарствия имеет право подать совершенно без всякой оплаты. А вот получить внятный и желаемый ответ на него уже стоит денег. В зависимости от аппетитов чиновника.
Литтовские гостевые комнаты особым уютом не отличались. Хотя справедливости ради стоило признать, что и то место, где дремал после своего первого далёкого путешествия я, тоже не располагало к отдохновению. Но зато скупое казённое убранство оказалось невероятно удачным обрамлением для просительницы.
Когда я переступил порог, на меня подняла взгляд молодая некрасивая женщина. Такие встречаются нечасто. Обычно внешность впервые увиденного человека или нравится, или не нравится, и только потом начинаешь размышлять над причинами своего впечатления, а тут сразу бросалась в глаза именно некрасивость. Зато она не позволяла полюбить или возненавидеть незнакомку с первого взгляда.
Ничем не примечательные черты, резкие там, где требуется плавность, и наоборот. Маленькие круглые глаза, то ли зелёные, то ли серые. Гладко причёсанные и скрученные в тугой пучок длинные, но жалостливо тонкие, светлые, без единого золотистого оттенка волосы. Никаких румян, белил и прочих ухищрений, которые обычно используют женщины, чтобы утереть нос природе. Впрочем, я не смог бы представить незнакомку в раскраске столичной модницы. Стошнило бы. Зато так, простенько и живенько, можно было смотреть. А когда изучать лицо стало невмоготу — произошло это довольно быстро, я перевёл взгляд на одежду.
Вот так так! А ведь просительница явно прибыла не из захолустья. И не на последние монеты в кошельке. Дорожное платье из шерстяного сукна, выделанного не хуже шёлка, не вычурные, но дорогие, ослепительно-белые кружева, перчатки из тонкой тиснёной кожи. Украшений нет, зато за одну ажурную шаль уплачено по меньшей мере пятьдесят серебряных монет. Но хотя всё это женщина явно носила привычно и умело, я не смог отделаться от ощущения, что она вовсе не хозяйка своей жизни. И оказался прав.
— Вы испрашивали разрешения посетить Блаженный Дол. С какой целью?
Эрте Сиенн ответила. Но только после того, как я раздвинул полы накидки и показал глянцевую жучиную спинку, а до явления знака Смотрителя словно к чему-то прислушивалась, одновременно напряжённо вглядываясь в моё лицо.
— Я служу дому Мон.
Прозвучало довольно гордо и достаточно многозначительно, чтобы любой провинциальный олух мог сообразить: гостья важная.
— И что же нужно вашему дому в отданных под мою опеку краях?
Возможно, следовало спрашивать попроще, без вызова, но я слишком торопился, чтобы вести беседы издалека. Впрочем, женщина не обиделась на мою непочтительность и не разозлилась, а, кажется, напротив, услышала в моих словах что-то приятное для себя.
