В один из послевоенных январских дней посетил я впервые Заполянье. Мы шли, по пояс проваливаясь в снежные сугробы. В поле, на бугорке у кустарника, что-то алело. Подойдя ближе, я увидел букетик роз. Цветы были еще пунцовыми — точно капли крови.
Оголенные ветви кустов слегка позванивали на ветру. Над снежной равниной клубилась поземка. Было жутковато и тревожно — казалось, земля здесь все еще дымится и стонет.
— Тут всегда цветы: и в метель, и в осеннюю непогоду, — тихо сказал мой спутник, один из заполянских старожилов. — И люди здесь часто бывают. С каких только краев не приезжают…
«МЯСНИК ЗНАЕТ СВОЕ РЕМЕСЛО»
— Бременский мясник знает свое ремесло, — похвалялся в кругу собутыльников сподручный Гембека хозяйственный комендант Заполянского лагеря смерти Мартин Вилли.
Да! В этом отказать им было нельзя — упыри в военных мундирах, оккупировавшие советские земли, превосходно знали палаческое ремесло. Сколько было расстреляно наших соотечественников для устрашения? Не сосчитать! Сколько казнено только но одному подозрению? Не упомнить!
В канун светлого праздника советского народа, 6 ноября 1941 года, в Порхове было развешано объявление городского головы Лайминга. Фашистский ставленник сообщал:
«Согласно приказу военного коменданта гражданин города Порхова Юрий Карпов расстрелян в 5 часов 10 минут 5-го ноября…»
За месяц до казни Юре исполнилось 16 лет. Подросток — угроза устоям третьего рейха, ведь надо такое придумать!
В «хозяйстве одноглазого дьявола» за десять месяцев 1943 года погибло более трех тысяч человек. Очевидцы фашистских злодеяний свидетельствуют:
«При мне привезли молодую, очень хорошенькую женщину с месячным ребенком. На следующий день ее расстреляли вместе с младенцем»
(из показаний Евгении Ермолаевой).
«Был расстрелян профессор математики одного из ленинградских институтов. Звали его Яков. Фамилию не помню»
(из показаний Серафимы Прокофьевой).
«Однажды привели подростка, совершенно измученного. Он не мог даже вставать, когда его выводили на допросы. Там так избивали, что он сам не мог прийти обратно, его приносили. Однажды парнишку увели, и больше мы его не видели. После узнали, что он расстрелян»
(из показаний Любови Даниловой).
«Комендант спросил, кто из заключенных умеет косить. Откликнулось 8 человек. Их посадили в телегу, дали грабли, косы и повезли за пределы лагеря, а затем оттуда послышались выстрелы. Подводы вернулись обратно, и были посланы люди с лопатами зарыть погибших»
(из показаний Никифора Иванова).
Виселица в Порхове.
Барак в Заполянском лагере смерти.
Так и ушли из жизни безвестными «косцы», ученый с берегов Невы, молодая мать с ребенком на руках. Не знаем мы имен и четырех моряков, расстрелянных в лагере осенью 1943 года. Известно лишь, что они попали в плен ранеными. Держались балтийцы мужественно, дерзко. Фашистский холуй переводчик Сашка — один из приближенных Гембека, услышав от них в свой адрес: «Гнида!», побоялся пустить в ход кулаки и револьвер, что обычно делал с превеликим усердием.
В лагере в ожидании расстрела томились советские воины, бежавшие дважды и трижды из плена. Направлялись на «воспитание» к Гембеку и подследственные из отделений СД Порхова, Дно и других оккупированных городов Ленинградской области.
Три-четыре раза в неделю в лагерь по ночам наведывались следователи СД Тродлер, Тимман, Михельсон. И тогда кабинет начальника лагеря превращался в застенок. Осатаневшие от крови и вина нацисты пытали узников с помощью электрической машинки, садистски избивали плетьми с «кошачьими лапами», опуская их после каждого удара в солевой раствор. Из открытых настежь окон к баракам, где в кратковременном сне забывались узники, неслись вопли и стоны истязуемых. Это тоже входило в арсенал человеконенавистнических «воспитательных» средств Гембека. Злорадно посмеиваясь, он говорил своим помощникам по кровавому ремеслу:
— Пусть знают наши подопечные, что́ ожидает их за молчание на допросах.
«СОБРАТЬ ВСЕ СВОИ СИЛЫ»
Эти слова взяты из письма порховчанки, преподавателя библиотечного техникума Валентины Николаевны Еровой, замученной в Заполянском лагере смерти. Два года провела мужественная женщина в оккупированном городе. Два документа остались о ее жизни и борьбе в неволе. Первый — письмо матери, датированное 23 июня 1941 года. Валентина Николаевна писала:
«Дорогая мама!
Настроение тревожное, но ясно, что случившееся неизбежно. И надо собрать все свои силы, чтобы принести пользу нашей Родине…»
Строчки — как клятва, как присяга на верность Отчизне.
Второй документ — короткая запись времен войны, хранящаяся в Ленинградском партийном архиве, удостоверяющая причастность Еровой к разведывательной деятельности порховских подпольщиков[2]. В армейских и партизанских штабах эта деятельность оценивалась высоко, хотя ни один из подпольщиков не имел раньше никакого отношения к разведке и не проходил даже кратковременной специальной подготовки. Все они были людьми, далекими от военного дела.
— Послушайте, мы знаем: вы не большевичка и не какая-либо фанатичка-комсомолка. Почему же вы таскали взрывчатку лесным бандитам-партизанам? — так начал допрос Еровой оберштурмфюрер Тродлер, когда после пытки раскаленными углями сподручные Гембека бросили измученную женщину у его ног.
Валентина Николаевна Ерова.
Тродлер сам не пытал, но с наслаждением вел после пыток психологическую обработку узников, доведенных муками до крайней степени: стращал еще более ужасными страданиями, сулил райское счастье на земле за предательство, расписывал прелести жизни.
— Вы, Ерова, человек интеллигентный, — продолжал он, — а великая Германия ценит людей полноценных — умных, культурных. Нам известна ваша любовь к цветам, к искусству. Я разделяю ее.
Неимоверным усилием воли узница заставила себя подняться. Вытянув вперед обожженные руки, сказала:
— Калечить людей — вот ваше искусство.
Тродлер поморщился:
— Мой помощник перестарался.
Ерова усмехнулась:
— Скорее наоборот. Не довел до нужной вам кондиции.
— И все же…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
